«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории - Мигель де Унамуно

Так вот, когда заходила речь о нашем доне Мануэле либо когда я читала ей письма матушки, где упоминалось о нем – а упоминалось почти в каждом, – она восклицала с каким-то восторгом: «Что за счастье, когда рядом живет настоящий святой, живой святой из плоти и крови, и ему можно поцеловать руку! Когда вернешься к себе в деревню, пиши мне длинные-предлинные письма, и побольше о нем».

Третья

Я проучилась в пансионе немногим более пяти лет, кажущихся мне сейчас далекими, как полузабытый утренний сон, и вернулась к себе, в родную Вальверде-де-Лусерну. И вся она была уже – дон Мануэль, дон Мануэль под горою и над озером. Я горела желанием узнать его, заручиться его покровительством, чтобы он начертал стезю моей жизни.

Говорили, что он поступил в семинарию с намерением стать священником, чтобы помогать своей недавно овдовевшей сестре и заменить отца ее детям, что в семинарии он отличался живостью ума и способностями, но отверг блестящие предложения, открывавшие ему духовную карьеру, потому что хотел лишь одного: остаться у себя в Вальверде-де-Лусерне, в родной своей деревне, которая, словно брошь, приладилась между озером и гладящейся в него горою.

Как любил он своих прихожан! Вся жизнь его была в том, чтобы мирить рассорившихся супругов, сближать непокорных детей с родителями, а родителей – с детьми и, самое главное, утешать впавших в уныние и разочарование и помогать всем умирать во благе.

Мне вспоминается среди прочего история несчастной, сбившейся с пути дочери тетушки Курдючихи: когда она вернулась из города без мужа, без надежд и с ребенком на руках, дон Мануэль не успокоился, покуда не добился, чтобы прежний ее жених, Пероте, женился на ней и признал ребенка своим; дон Мануэль говорил Пероте:

– Послушай, будь отцом этому бедному малышу, нет у него иного отца, кроме небесного.

– Но, дон Мануэль, вина не моя!

– Как знать, сынок, как знать! А самое главное, что вины-то никакой нет.

И теперь у бедного Пероте, беспомощного, разбитого параличом, одна опора и утешение в жизни: сын, которого он, заразившись святостью дона Мануэля, признал своим, хотя и был тот мальчик не от него.

Четвертая

В ночь на святого Иоанна,[6] самую короткую ночь в году, у нашего озера собираются обыкновенно все горемычные женщины – да и мужчин немало – из числа тех, что мнят себя одержимыми, а на самом деле, скорее всего, страдают истерией; и дон Мануэль вознамерился сделать наше озеро чем-то вроде купели Силоамской, чтобы по мере сил облегчать их страдания, а при возможности и исцелять. И так действовало на них его присутствие, его взгляд, и такова была, в особенности, сладчайшая власть слов его, а пуще того – голоса (воистину чудотворный голос!), что удавалось ему исцелять безнадежнейших. Это увеличило его славу, привлекавшую к нему недужных со всей округи. Раз как-то пришла к нему одна женщина и стала просить, чтобы сотворил он чудо и исцелил ее сына, а он с грустной улыбкой сказал ей в ответ:

– Нет у меня разрешения сеньора епископа на то, чтобы творить чудеса.

Главной его заботой было, чтобы все ходили в чистом. Бывало, увидит прореху на одежке у кого-нибудь и скажет: «Ступай к пономарю, пускай зашьет». Пономарь наш портняжил. А в первый день нового года все ходили его поздравлять с днем ангела – его ангельским покровителем был сам Господь наш Иисус Христос, – и вот дон Мануэль всегда наказывал, чтобы приходили к нему в новой рубашке, а у кого не было, тем он сам дарил.

Ко всем он выказывал одинаковую привязанность и если кого отличал, то самых обездоленных либо тех, кто слыл за самых неуживчивых. Был у нас в деревне один бедняга, от рождения слабоумный, Бласильо-дурачок, его-то дон Мануэль и ласкал больше всех и даже выучил таким вещам, что чудом казалось, как только удалось бедняге их усвоить. А все дело в том, что крохотная искорка разума, теплившаяся в мозгу у дурачка, начинала светиться, когда он, как жалкая мартышка, подражал своему дону Мануэлю.

Голос – вот что было в нем самое чудесное, божественный голос: услышишь – и слез не сдержать. Когда он, служа торжественную мессу, запевал входную молитву, церковь вздрагивала, а всех, кто слушал, пробирало до нутра. Пение его, уносясь за пределы храма, замирало над озером и у подножия горы. И когда в проповеди на страстную пятницу выкликал он слова Христовы: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – по толпе прихожан пробегала глубокая дрожь, точь-в-точь как по водам озера под неистовством северного ветра. И было так, словно слышали они самого Господа нашего Иисуса Христа, словно голос звучал из того древнего распятия, к подножию которого столько поколений матерей слагали свои горести. Раз было, услышала эти слова его мать, мать самого дона Мануэля, и не смогла удержаться, крикнула прямо с места, она стояла на коленях: «Сын мой!» И слезы у всех полились ручьем. Можно было подумать, что материнский вопль вырвался из полуоткрытых уст Богоматери Скорбящей с семью мечами в сердце, образ которой был в одной из каплиц церкви. А потом Бласильо-дурачок навострился повторять патетическим эхом по деревенским улочкам: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – да так, что у всех, кто его слышал, слезы на глаза наворачивались, к великой радости дурачка, гордого успехом своего подражания.

Воздействие дона Мануэля на людей было таково, что никто не осмеливался сказать слова лжи в его присутствии; и все ему исповедовались, так что и в исповедальню идти нужды не было. До такой степени вошло это в обычай, что однажды, когда в деревне поблизости совершено было мерзкое преступление, судья, человек недалекий и плохо знавший дона Мануэля, вызвал его и сказал:

– А ну-ка, дон Мануэль, может, вы вытянете правду из этого бандита?

– Чтобы можно было затем покарать его? – возразил святой муж. – Нет, сеньор судья, нет, ни от кого не стану я добиваться правды, если она может стоить ему жизни. Пусть держит ответ перед Богом… Человеческое правосудие меня не касается. «Не судите, да не судимы будете», – сказал Господь наш.

– Но ведь я, сеньор священник…

– Понятно: отдайте же, сеньор судья, кесарю кесарево, а я отдам Богу Божье.

И, уходя, дон Мануэль поглядел пристально на подозреваемого и сказал:

– Подумай хорошенько, простил ли тебя Бог, это единственное, что важно.

В деревне все ходили к мессе хотя бы только затем, чтобы поглядеть на него и послушать его голос: у алтаря он словно преображался, лицо его пылало. Было одно благочестивое упражнение, которое он ввел в общественный культ, и состояло оно в том, что в храме собиралась вся деревня, мужчины и женщины, старики и дети, и все мы читали в один голос и единым дыханием «Верую»: «Верую во единого Бога Отца всемогущего, Творца неба и земли» – и все, что следует дальше. И не хор то был, а единый голос, простой и слитный голос, вобравший все наши и возносившийся подобно горе; а вершиною горы, порой уходившей в самые облака, был голос дона Мануэля. И когда доходили мы до слов: «Верую в воскресение плоти и жизнь вечную», голос дона Мануэля тонул в голосе всей деревни, словно в озере, и происходило это оттого, что он молчал. А я слышала колокольный звон, доносившийся из города, что, по преданию, сокрыт под водами нашего озера, – колокольный этот звон, опять же по преданию, доносится оттуда в ночь на святого Иоанна, – и звенели те колокола в городке, сокрытом под водами духовного озера нашей деревни; мне слышались голоса усопших, воскресшие внутри нас во время Божественной Литургии, когда пресуществляются предложенные Дары. Позже, когда я узнала тайну нашего святого, я поняла: было так, как если бы вождь племени, кочующего в пустыне, обессилел почти у самой цели и соплеменники взвалили его себе на плечи, дабы донести безжизненное тело до земли обетованной.

В смертный час многие хотели только одного – уцепиться за его руку, как за якорь спасения.

Никогда не ополчался он в своих проповедях на масонов, нечестивцев, либералов либо еретиков. Чего ради, если в деревне они не водились. И на газеты никогда. А вот на дурные языки – часто, это была одна из излюбленных тем его проповедей. Потому что сам он прощал все – и прощал всем. Он не хотел верить, что у кого-то могут быть дурные намерения.

– Зависть, – любил он повторять, – измышление людей, упорно считающих, что им завидуют, а преследования, по большей части, скорее плод мании преследования, чем преследовательской.

– Но, дон Мануэль, заметьте, ведь когда они мне так сказали, они хотели сказать, что…

А он в ответ:

– Для нас не то должно быть важно, что нам хотят сказать, а то, что говорят, сами того не желая.

Жизнь он вел деятельную, а не созерцательную и всячески избегал безделья. Когда в его присутствии приводилось известное речение насчет того, что праздность, мол, мать всех пороков, он присовокуплял: «И наихудшего из них, а именно праздномыслия». И когда однажды я спросила, что он хочет этим сказать, он ответил: «Предаваться праздномыслию – значит предаваться размышлениям, чтобы ничего не делать, либо слишком много размышлять о том, что уже сделано, а не о том, что нужно сделать. Сделал дело – держи ответ смело, а сам за новое берись, потому что нет ничего хуже бесплодных угрызений». Уже тогда я хорошо поняла, что дон Мануэль избегает праздномыслия и дум в одиночестве, потому что его преследует какая-то мысль.