Дуэль - Эльмира Нетесова

— То-то и оно. На универмаге погорели многие. И теперь думаю, уж не пустили они утку, чтоб заманить нас? Обставили все как по нотам. Чтоб мы, прослышав, клюнули на навар. Все. Они и накроют разом, — говорил Леший.

— Да ты что, пахан, разве у наших мусоров мозги завелись, чтоб до такого додуматься? Да откуда они их высосут? Поди, еще после суда не поотмылись! Чего бздишь? Иль разучился мокрить мусоров, иль «маслины» в нагане твоем перевелись? Тряхни мохом! Не дрейфь! А коль слабак в яйцах, мы пойдем. Сами, — предложил Фомка.

— Ты, падла, ботай, да о тыкве не забывай! Иль мозги прожопил, что со мной так трехаешь, ровно я — фрайер. Ты что есть? Гнида! Не я тебя в законные взял? Вором сделал, а ты хвост поднял на меня, паскуда трухлявая! — встал пахан.

— Кончай базлать, кенты! Не время. О деле надо. Чего залупились? — вскочили фартовые. И, удерживая Лешего, предложили рискнуть.

Пахан, нехотя, согласился.

А ночью, оставшись один на один с Бурьяном, долго не мог остыть. Материл медвежатника. Грязно, зло, по-черному.

— А как ты фартовым стал? — напомнил Бурьян, схитрив, решил отдохнуть от брани, порядком поднадоевшей ему.

Леший вмиг осекся. Выдохнул злое, мешавшее дышать. И поутих. Умолк на время, будто вспоминая, вороша давнее, какое прятал не только от чужих глаз, ушей, но и от самого себя.

— Мать у меня была, — заговорил он, вздыхая, вполголоса. И вдруг, резко встав, сел у окна, закурил, продолжил тихо, будто самому себе рассказывал, чтобы не забыть, не запамятовать ненароком в канители жизни.

— Мать никогда не бывает плохой. Она всегда лучшая, единственная и у нас. Кенты, случается, лажают, бросают, засвечивают и даже прикончить умеют. Особо, когда хавать не хрен иль общак делить надо. А вот мать — никогда! Кенты — на время, а мать — на всю жизнь. В сердце, в крови, в памяти. Она никогда не заложит. Последнее отдаст, забыв о себе. Потому что она — мать. Такою была и моя. Самая лучшая, самая красивая. Ты-то свою мать помнишь? — внезапно спросил Бурьяна.

— Помню. Хотя и не велят фартовые.

— Они твоей душе — не паханы. А мать — жизнь каждого. Она от Бога. На такое «малина» закона не держит. Моя мать работала на трикотажной фабрике. Прядильщицей. Бывало, по две смены. Чтоб мне лучше жилось. Изо всех сил старалась.

— А отец? — перебил Бурьян.

— Он бросил мать, когда я еще не родился. Ушел от нее. Хотя знал, что она меня ждет. Мать его не искала, не подавала на алименты. Никогда не ругала, не вспоминала злым словом. Маленькая, хрупкая, а сколько силы было у нее — жить без слез и жалоб. На такое не всякий фартовый способен. Чуть петух жареный в жопу клюнул, хана, заканючил, как падла. Моя мать держалась. Даже бабку-бездельницу старую, ни разу не ругала за лень. Та, лярва гнилая, только и знала краситься перед зеркалом. Ни похавать приготовить, ни убрать — ни хрена не умела. Хоть и старуха, чтоб ей черви всю сраку проели, мартышке проклятой. Всю жизнь на шее матери петлей висела. Свекровь. Что к тому добавишь? Это она назудела отцу, что мать ему не пара. Мол, нет у нее высшего образования, культурного воспитания. Говорили, потом он нашел себе такую. Да только она бабку в первый же день из дома вытряхнула, как сор с половика — коленом под сраку. Ей образование вместе с воспитанием не позволили гнуть горб на старую хварью. А мать ее приняла. Жалела. Все простила. Но потом выпивать начала. С горя иль от усталости — не знаю. Но и ее силы оказались не бесконечными. Сдавать стала. Я тогда небольшим был. Случалось, по нескольку дней не жравши сидел. Бабка хоть малую пенсию, но имела. Купит себе хлеба, повидла, колбасы ливерной.

Поест, а оставшееся — под замок. И мне ни крошки не даст. Я и пошел на помойки, сам себе жратву промышлять. Где корку хлеба, протухшую селедку, осклизлую колбасу — все в ход шло. А вечером мать уговаривал бросить пить. Случалось, она брала себя в руки и дня три держалась. Купала, кормила, стирала, в общем становилась прежней. А потом снова ударялась в запой. И тогда ее выгнали с работы. Жить стало совсем невыносимо, — затянулся дымом папиросы Леший и, помолчав, продолжил:

- Стали к нам в дом наведываться комиссии всякие. Матери грозили. Та ночами плакала. Обещала пойти работать. Но хоть и устраивалась, все равно ненадолго. В почтальонах — неделю, в прачках — месяц, в дворниках — месяц. Но и там я за нее старался. А тут дворовые бабы скандал ей устроили. Обзывали, срамили. Свекруха ликовала. Мол, вот, неспроста от нее мой сын ушел. Он все наперед видел. А кто, как не он, довел мать до этого? Вот так-то и проснулся я утром. А мать в петле висит. Кончилась, бедная. Не выдержала. Бабы дворовые последней каплей стали. Довели. Не пила она в тот последний день. Ни капли в рот не брала. Помыла меня, сама искупалась. А когда ужинать сели, глянул я, а у нее глаза черными стали, хотя до этого всю жизнь были синими, как небо. Видно, горе в них запеклось, осело. Иль уже все решила для себя…

— А воровать когда стал? — перебил Бурьян.

— На другой день, когда мать схоронили, узнал я, что отец мой — главный легавый города. Это мне бабка сказала. Ну, а я не знал тогда, кто это. И решил отомстить за мать дворовым бабам. И воровал у них все подряд. Жратву и белье с веревок.

Потом на толкучке сбывал и прожирал. Но однажды попался. Баба-соседка меня поймала. И, отмудохав, как фартовая, к отцу привела. Тот, слова не сказав, кинул меня, пацана, в камеру. Три дня голодным сидел, на четвертый — вспомнили. И, надавав пиздюлей, выкинули на все четыре стороны. Родитель даже на глаза не допустил. А через месяц меня опять к нему приволокли. Уже всем двором, легавый аж вскипел. Велел меня к ворам кинуть. В камеру. И пригрозил, мол, коль ума нет, наберусь его в

зоне. И отдал под суд. А перед тем, на следствии, от меня отрекся. Заявил, что мать моя гулящей была. И забеременела, неизвестно от кого. За что он и развелся с нею. Ее порядочность обосрал.

Мол, если б я его сыном был — подала бы на алименты. Тут же — не решилась… И своими руками меня под уголовщину сунул. С тех пор легавых хуже зверей держу. За судьбу корявую. За отнятую мать и жизнь. За то, что не беда, а родитель в фарт отдал. С пацанов. Я ж еще тогда, с той первой ходки, с ними скентовался.

— А сколько отвалили тебе?

— Червонец. Как малолетке. За злостное, неоднократное воровство в квартирах граждан.

— Не поскупились…

— Бабы двора мне расстрела требовали на суде. Вот тебе и бабы! Хотя сами детей имели, — выдохнул Леший.

— Ты им хоть отплатил?

— Еще как! Трех сук, едва слинял с зоны, своими руками на ленты распустил. Рвал в клочья. За все разом.

— А родителя?

— С ним — особо. На рыбалке его припутал. Куда он на выходные смотался. Застремачил, когда один остался. Ну и возник. За четыре года он почти не изменился. Но меня не признал, как и прежде. Ботнул, мол, что нужно вам здесь, кто такой? Я ему и трехни, кто есть. У него харю перекосило, хотел мусоров позвать, какие с ним на рыбалке были. Но я опередил. Он — не изменился. А меня жизнь заставила. Зона и кенты много дали. Хватил я его за горло, сдавил, как гнилушку. И сунул в реку под корягу. На том успокоился. В тот же день фартовые меня в законники взяли. И пошло… Через месяц все ж накрыли меня. Выловили из-под коряги родителя. Доперли, кто его под нее всунул, и под «вышку» меня, как зверя и садиста подвели. А когда в расход отправляли, я по пути слинял. Своя шкура дороже. Что стоило легавого конвоира грохнуть. Долбанул его тыквой об пол вагона. Он и выпустил душу. Фартовый от такого даже не пошатнулся. А этот — слабак оказался. Расписался, как говно. Я у него ключи из кармана. И на ходу поезда — слинял. В «малину» когда вернулся, кенты чуть не сдохли. Зенкам не верили. Пять зим фартовали. Ох и везло! Дела файные провернули. Дышали как в сказке. Зиму в делах, летом — на море. А шмары какие были! Подвалишь к одной, ночь провел, отваливай. Завтра — новая шмара. Хавали в самых шикарных ресторанах, с самыми сдобными бабами. От каких весь пляж торчал. Но и там накрыли. На малолетке. Ведь сама падла подвалила. Ну, бухнули. И ей налили. Не отказалась. А когда за кусты увели — орать стала. Легавые тут как тут. А мы, как падлы, с голыми яйцами… И эта блядь из-под кента вырывается. Ну кто знал, что ей шестнадцать лет? Сиськи и жопа больше бабьих. Сам видел. И все другое, как у прожженной бляди. Да и не целка. Это нам кент враз трехнул. Мол, платили, как за клубничку, а она — паскуда— огрызок, пляжная потаскуха. Она, когда услыхала, что по низкой таксе пойдет, доперла, развонялась, как будто ее силой берут. Мусора, видать, и с блядей долю имели. Стремачили каждую. Трамбовка завязалась. Хотя и пытались кенты наваром отделаться, дать мусорам долю и отмазаться. Но не пофартило. В трамбовке мусора кто-то пером задел. Замокрил. И хана. Слинять не смогли. Замели всех начисто. Как фрайеров. И снова следствие. Докопались и ко мне. Опять под «вышку»…

— Непруха. Со шмарами спокойнее. Они не заложат мусорам, — перебил Бурьян.