Стихи разных лет (2) - Виктор Широков

Тавромахии злое тавро обожгло благодарную память.

Нас не зря по углам развели, золотой Аполлон и Венера.

Восковая фигура Дали - восклицательный знак интерьера.

24.04.88

Не любитель я гостиниц, но когда в отъезде долгом, номер - сладостный гостинец; блажь, повенчанная с долгом.

Здесь не страшен поздний вечер: засмоливши сигарету, кофе заварив покрепче, славно развернуть газету.

И легко перелетая мыслью за последней вестью от Берлина до Шанхая, от кораллов до созвездий,

Славно верить в то, что вечен твой уют, заливчик света, между тем, как этот вечер весь сгорел, как сигарета.

12.07.88

ЗОНА

Я в комнате один. За окном - Кисловодск.

Орет какие-то песни радио.

И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует.

Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы.

Ах, если бы сердце могло само побежать и обнять, кого хочет руками!

Но жизнь безжалостна. Жизнь права.

Она уводит юнцов из-под крова.

Ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.

Ах, родители, дорогие родители!

Вы все старитесь в ожидании.

Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании.

А сын меж тем давно повзрослел.

У него самого уже дочь совершеннолетняя.

Никому не известен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать...

Но я не могу по-другому жить.

Я не желаю по-вашему.

Меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать.

О прошлом годе я вас навестил.

Прошел по местам своей юности.

О, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости?!

Я вспоминаю ушедшие дни: как раки ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки.

Мой дядя Романов, Устинов второй в гудящем застолье куражились часто.

Не мог я понять своей детской башкой, что это - замена мужицкого счастья.

Я слушать песню без слез не могу:

"Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу..."

Где вы, дядья, со своими заботами?

Где ты, любимая бабка моя?

Вечно работала через силу.

Что получила ты, Бога моля?

Снег засыпал твою могилу.

Есть ли над ней хоть какой-то крест?

Хоть бугорочек цел над тобою?

Небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое...

Я не забыл твой суровый урок.

Как не уросить ты просила.

И на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила.

Я, помню, играл в городки и в лапту.

За хлебом бегал в какую-то "зону".

И только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону...

Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа.

Какие плуты встречались в пути!

Профессиональные архиплуты.

И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и с сердца путы

Чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь; и нет у него ни машины, ни дачи.

Я почти 30 лет "отбыл" там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из "заключения" раннего.

Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном...

Ломала, корежила жизнь судьбу.

Вырос я свилеватым, как пихта.

А кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты...

Не надо зондировать. Я не стих.

Во мне не угасла заветная фронда.

И даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член Фонда.

"Изыдьте!" - кричу из последних сил:

"Членистоногие! Членисторукие!".

Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи.

И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное...

Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни.

Не будет больше ужасных зон.

Зон молчания. Зон страха...

И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха.

Затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном.

Затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем.

Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены.

Не нужно дверь запирать на засов и засыпать беспечно.

Сегодня в движении вся страна.

Ширится зона стыда и страдания.

Так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания.

Жизнь безжалостна. Жизнь права.

Она уводит детей из-под крова.

Ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого.

18.07.88

ПРОТИВОРЕЧИЕ

В темном вагоне, летящем в туннеле, мы очутились случайно вдвоем.

Дьяволы пили и ангелы пели, две половинки боролись в одном.

Не понимая божественной цели, чередования света и тьмы, соприкоснуться и то мы не смели, грешной беседою теша умы.

Жар возникал, доходящий до стыни; дыбился чувства невиданный вал.

Голос алкал обнаженной латыни.

Голого факта рассудок желал.

Но проиграла бесовская сила.

Хлопнули две половинки двери.

Жизнь беспощадной косою скосила цвет не расцветший, кори - не кори.

Дар обретает полет в повторенье.

Творчество крепнет с собою в борьбе.

Каждый из нас остается в творенье и погибает, замкнувшись в себе.

3.10-1.12.91

Мне кажется: черные тени, что следом за нами идут, не длинные руки растений, а - души погибших в аду.

Они поджидают сторожко усталости жертвенный миг.

Недаром змеятся дорожки и лунный кривляется лик.

И ветер уныло недаром поет в придорожных кустах, чтоб сердце искало радаром того, кто от страха устал.

Забытое стадное чувство трусливо толкает на бег, но я подбодрюсь безыскусно:

"Смелее, живой человек!

Неважно, что там за спиною, что ночь накрывает крылом, со страхом сражайся и с тьмою и к цели спеши напролом".

8.02.95

О, Боже, мне прости витийство!

Молю: "Спаси и сохрани!"

Душе грозит самоубийство: бесцельно прожигаю дни.

Не мыслю - только существую в погоне жалкой за куском.

Но как я выбрал жизнь такую, страстями высшими влеком?

Как незаметно спился, сбился на стоптанную колею, и каплей в лужу тихо влился, забыв назначенность свою?

Но есть, есть пламя под золою.

Рука усталая тверда.

Я верю, что отрину злое,

И - вспыхнет новая звезда.

26.05.95

БРОДЯЧИЙ СОНЕТ

Я себя не люблю: прожил жизнь понарошке - всем подай, принеси, и убраться изволь.

А талантов-то было - как фигурок в матрешке.

Почему же под старость - чудовищный ноль?

Ночь меня допекла - пробирайся сторожко.

Разгулялись братки, перекатная голь.

Лист опавший лежит, словно смятая трешка, обещая напрасно дармовой алкоголь.

Я отвешу поклон полуночной природе.

Я спасибо скажу шаловливой листве.

Пусть я репу не рыл на родном огороде и граблями не ерзал по старой ботве, я давно растворен в равнодушном народе, словно сахар - в воде, как плотвичка - в Неве.

6.10.97

РОМАНИЧЕСКОЕ

Роман, романчик, несмышленыш, мой первенец, любимец мой, ты как зареванный звереныш со сфинксовою головой.

Ты ушки истово топыришь, ты бодро носиком сопишь.

Ты ничего уже не стыришь, но и обиды не простишь.

Вобрав в себя мои полвека и чтенье нескольких веков,

Ты, между прочим, не калека, а многих сплав черновиков.

Когда, кому, упавши в руку, как вовремя созревший плод, избавишь, может быть, от скуки, а то вдруг и - наоборот.

Я до сих пор и сам не знаю, какой чертенок подтолкнул родить тебя...Что ж, хата с краю!

Кричите, други, караул!

16.12.97

ЖИЗНИ РАДУЖНЫЙ ПУЗЫРЬ

Безмятежная погода.

Солнце светит. Нет дождя.

Водка есть чуть-чуть для взвода, но немного погодя.

Вновь ты чем-то недоволен, вновь подумал, обормот:

"Супчик, вишь ты, пересолен, пересахарен компот.

Отвратительны газеты, книги, видеокино".

Что ты хочешь? Где ты? С кем ты?

Не с природой заодно.

У тебя своя природа, свой замес и свой завод, и в любое время года вечно мучишься, урод.

Недоволен ты, по сути лишь собой и потому, други, вы не обессудьте, быть позвольте одному.

Хоть в каморке, хоть в кладовке, хоть за шторкой на печи.

Вот и все твои уловки.

Кирпичи - не горячи.

Горяча и буйна совесть, как в бутыли сжатый хмель.

Ты почувствовал, готовясь, что за тридевять земель окромя ядрена мата уготовлена тебе непосильная расплата за расхлябанность в судьбе, за смешки, за небреженье, за надежду; дескать, стыд совершит преображенье; пусть тебя оборонит от ночного приговора света алчущей душе и несмывного позора на последнем вираже.

Вот и все. А вы - погода.

Дескать, солнце, не дождит.

Что ж, в любое время года будет повод для обид.

Мой герой себя обидел тем, что эгоистом жил, наконец возненавидел то, что истово любил.

Молит он не о спасенье,

Божьей милостью храним, а о том, чтоб воскресенье не осталось днем одним.

Чтоб в недельной круговерти, одиночество ценя, он порой мечтал о смерти, самого себя виня.