Адам и Ева - Камилл Лемонье

— Если мы с собачкой что-нибудь делаем не так, — то ведь нужно нам сказать об этом откровенно.

Она говорила мне с решительностью, и глаза ее были влажны.

Весь мой недуг, милая Жаний, — от аромата твоего юного тела, более могучего, чем все лесные запахи вместе. Может быть, другой человек ей так бы и сказал. Но, произнеси это я, было бы похоже на то, как если бы в припадке безумия я разорвал на ней платье, и она предстала бы перед моими жадными глазами нагая и полная стыда. Я обмыл, свои плечи и, проходя по комнате, сказал ей тихонько:

— Такой человек, как я, может иногда казаться странным для такой молоденькой девушки, как ты, без всякой вины с твоей или моей стороны.

Порхнул чистый утренний ветер. Она засмеялась и сама теперь предложила, мне свежих вишен в деревянной миске.

— И я тоже встала сегодня на заре, чтобы набрать нам вишен.

Жаний, непорочная Жаний, садись рядом со мной, раздели со мной эти кисловато-сладкие ягоды. От них у тебя такие лиловые пальцы, а я и не заметил. Я внимаю уроку твоего свежего, невинного смеха. Я уже не тот, что хотел прикоснуться безумными руками к упругим кончикам твоей груди.

IV.

Я знал, что желание мое, как вода, текущая по склону, все сильнее теперь будет возбуждаться от скрытых прелестей ее тела. И мне не давал покоя вопрос, было ли у нее над коленом родимое пятнышко, как и у той. Дина была последней, которую я любил. Когда в первый раз возникла у меня эта мысль, я пошел и лег в кустах вереска, и целый день мне было не по себе. Ведь, стоило лишь приподнять ее платье, чтобы узнать. Рано или поздно придет время, когда она принесет мне в дар свою маленькую грудь, как принесла она мне спелые лесные ягоды. Но в то же мгновение мозг мой прорезала другая мысль. Если она первая отдастся тебе, то значит, она уже отдавалась другому. Боже, какая мука! Она пришла в лес, и я ведь ничего не знал об ее прошлом. Занималось утро, пробуждалась земля, и кто-нибудь другой, быть может, был уже у нее раньше тебя. Я побежал к дому. Я был слаб, ноги мои дрожали, и какая-то темная сила обуревала меня. Я решил сделать так: приду, позову Жаний и прикоснусь руками к ее груди. Если она, вместо того, чтобы заплакать, засмеется, я скажу ей:

— Уходи от меня! Не умоляй меня именем любви!

И я упал на то место, где стоял. Бил от злости кулаками по земле. Земля, о, земля, заглуши шумом листвы твоей мою изводящую пытку! Я зарывался головой в пышный мох, прислонялся горячим лбом к прохладной земле, к глубоким канавам, наполненным водой, надеясь смыть с моих глаз оскверненный образ девушки. Земля всегда внимает тому, кто ее искренно просит. Словно целый лес в веселый месяц май с его благоуханным дуновеньем, струями нежных песен, стрекочущих в прохладной тени, овеял мое сердце. Я был убогим странником, старцем былой поры, который смотрит через ограду своей обители, как пляшет нимфа, в порывах танца все дальше удаляясь к небосклону. Я был юным супругом Суламифи, идущим по тропе виноградника, благоухающего молодостью и утром. И сначала не узнала она его. «Избранником моей любви будет тот, кто пробудился под пологом ночи. Он идет среди росы и не окликнул еще меня!» Красавица! Я восклицал твое имя и бежал по дороге, как пылкий овен, как жеребенок, покинувший луга. Я узнал по зову моего дикого друга и спустился к нему в виноградник.

Лес слышал, как я томился и пел, словно робкий наивный юнец. Все прежнее брачное человечество трепетало от нежданных предчувствий, рожденных моими нечаянными шагами. Если я крикну и испугается птичка, — плачь! Жаний тебя никогда не полюбит… И я пошел в дубняк, окликнул кукушку. Милая кукушка мне ответила, и я засмеялся от счастливого предсказанья. Однажды лес обручил нас обоих зеленым кольцом. Смейся ныне ты природа!

О, до этой поры я не ведал еще священного смысла жизни. Маленькая ручка постучала в дверцу. Душа моя проснулась от долгого сна и, сквозь светлое сиянье дня, промолвил мне голос:

— Все живущее есть образ мой, и носит черты моей вечной жизни.

И я стал стрелять без радости и гнева. Лес истекал кровью в моих руках. Тогда я вступил, трепеща, с песнью славы в огромный храм цветущей мозаики, озаренный розовым светом свеч под синим покровом времени. То была пора любви. Голуби, как юные девы у прялки, мелодично ворковали. Ловко гоняясь друг за дружкой, белки вертелись вокруг деревьев с коротким кряхтящим звуком. Даже крик курносого черного козодоя раздавался прерывисто и сладко, призывая приобщиться к брачной ночи самку. И рокот и многоголосый звук любви и сочетание, как огромная волна неслась от небес до земли. И я был частицей этой великой, обширной жизни, водяной каплей в потоке бытия.

Сердце мое вздувалось от радости, как тесто. Я сдерживал его обеими руками. Когда я подошел к ручью, я уже забыл, было ли то маленькое волненье от ее существа или я слышал, как била из меня моя пламенная жизнь. Слышалось странное клокотанье, подобное нежному всхлипыванию плачущей женщины. Не ты ли плачешь, Жаний, в пустой тишине комнат, как и я, от сладкой боли твоего сердца в моих руках?

В чаще листвы кружится рой мух и гудит. По косогору играет ветер светлыми пятнами солнечных лучей. И кажется, будто ручей омывает на своем дне небо подвижными лазурными перстами. Жизнь, жизнь, как ты ужасна в своей красоте! Единый атом тебя, что вечный бог. Любая букашка или травинка не дальше от меня, чем я от Бога. Я отойду дальше, я не задену ногою муравья. Я не сорву цветка, куда забралась пчелка. Белки, птицы, все звери лесные, — нежные духи земли — не бойтесь, здесь прошел родной вам человек.

Жаний спрашивала меня, почему я хожу в лес без ружья. Я ответил ей однажды:

— Потому что теперь пора любви, Жаний! А в следующий раз она сама спрашивала меня, смеясь, — продолжается ли ещё моя пора любви? Она говорила об этом, как невинное и простодушное дитя. Она закрыла глаза матери после ее смертного часа. Она знала смерть и совсем не ведала жизни. Глубокая тишина царила в ее юном теле, как утро в лету. И я уже не думал, что кто-нибудь был у нее раньше меня.

Вам покажется странной эта фраза. Кто, внимая ветру и созерцая далекую от людей реку, плакал в глубоком одиночестве оттого, что между ними тайной стоит его грузное тело и вся толща этого тела, — тот найдет в этом, я полагаю, глубокий смысл.

Однажды я пошел в лес. Было утро. Золотистый дрозд, славка — пересмешница и зеленушка высвистывали свои песни. Никогда с такой радостью не вдыхал я пряного аромата ели, ни пахучего запаха косуль, ни могучего пряного благовония дубов, еще не обсохших от ночной росы. Земля разносила благоухание хмеля и пьянила меня, как винными парами. Я стал встряхивать деревья, и с листьев роса окропляла меня. Я склонялся головой и тянулся губами к цветам, чтобы испить блиставшая капли. А капли скатывались мне на волосы и на глаза.

Я шел, как святой старец, с распростертыми руками туда, где были деревья и твари. И порою прислушивался всем существом с небывалой чуткостью. Было так, словно я всеми жилами, глубочайшими каналами моего существа соединялся с потоками земли. Земля входила в меня. И был я сам, как дуб или трава, в которых вступает великое течение, а для жизни нет разницы между травою и дубом. Но внезапно я почувствовал, что, вопреки этому тонкому ощущению, я влачил в себе дряхлого человека и, что это как раз было тем дряхлым, отсталым человечеством, от которого суждено мне было освободиться. Боже мой, ведь такая мысль никому другому среди людей не могла бы прийти в голову! Но одиночество дохнуло мне в глаза свежим дыханием. Утро забрезжило в глубине моих зрачков, так долго пребывавших во мраке. И я подумал:

— Между тобой и за тобой есть ты, как между синим воздухом и кожей твоей есть грубая ткань твоей одежды.

Мысли подобны плетенью ткани и, если одна из них испортится, портятся все, но все вместе они держатся прочно и неизвестно, где одна переходит в другую. Так, мысль рождает другие мысли, а эти мысли сплетаются друг с другом, как части ткани, но не под действием размышленья, а в силу таинственного взаимодействия сходств. Нежный ветерок овевает меня и скользит, и я не чувствую, как он катится по моей коже. Моему телу нужно столько же воздуха и света, сколько и кустам, чтобы пышно расти и цвести, но благодаря покровам одежд, оно не может впивать румяное дыхание жизни. Я познаю истину, лишь когда предстану перед жизнью маленьким и нагим ребенком.

И тот час же я сбросил с себя одежды, и отныне стал нагим, как малый ребенок. Я ходил, как первый человек в юной красоте мира, и ветер ласково и плавно омывал мое тело. Мне казалось, что я не знал себя до этой поры. Я глядел, как на моих руках и ногах играло солнце. Они были плотны и блестящи, как гладкие от воды кремни. Каждая из клеточек моего тела была продолжением вещества сквозь бесконечность времени. Эти клеточки глухо трепетали уже в лоне многих матерей до моей матери. Безграничная непрерывность бытия! Бесконечные звенья цепи, берущей начало с амебы, первоначальной неустойчивой материи, и доходящей до брачующегося и сознательного существа. Но я изранил это тело в тоске одиночества и не знал, что этим я терзал величественное тело моего поколения в прошлом. Я расточал жизнь на нечистых ложах, а эта жизнь была подобна крови крестных мук, окропившей путь. В невинные годы мне говорили: