Стратегия Византийской империи - Эдвард Люттвак

Вот когда вводятся крупные стратегические новшества: не в то время, когда они были возможны и, вероятно, более необходимы, но в тот момент, когда все участники наконец соглашаются в том, что применяемые практики обречены на провал и мер не столь решительных будет явно недостаточно. Окончательно это произошло в Константинополе при Феодосии II (408–450 гг.)[17], когда стало ясно, что увеличение численности войск в практически осуществимых пределах не остановит натиск Аттилы, так как его полчища обладали качествами, в сочетание которых ранее невозможно было поверить: они были чрезвычайно подвижны и вместе с тем весьма многочисленны. Поэтому было бесполезно пытаться остановить их небольшими силами, сколь бы подвижны они ни были; их орды проникали слишком глубоко и притом в непредсказуемых направлениях, так что задержать их было вообще очень трудно; но если столкновение всё же случалось, то гунны обычно всё равно превосходили в битве своих противников в силу причин, которые мы рассмотрим ниже. Выходом из военного тупика стало появление совершенно иного стратегического подхода, при котором куда меньше полагались на активную военную силу: требовались прочные стены, чтобы с их помощью одолеть военное превосходство Аттилы и подобных ему врагов.

Однако то, что произошло в следующем столетии, было не прямолинейным укреплением новой стратегии, а скорее движением вспять и возвращением к первоначальному «силовому» подходу. Располагая армией, значительно усилившейся благодаря крупным тактическим нововведениям, перенятым у гуннов, а также под успешным руководством и при наличии удачи, империя вернулась к агрессивной захватнической военной стратегии при Юстиниане (527–565 гг.). Успешная война в Северной Африке и в Италии могла бы продолжаться, несмотря на значительные угрозы на других фронтах, если бы не разразилась эпидемия бубонной чумы, ставшая причиной крушения всей Византийской державы вместе с её армией и флотом. Недавние исследования кернов полярных льдов свидетельствуют о том, что до тех пор история не знала эпидемии столь опустошительной – и конечно, более густонаселённая империя со множеством многолюдных городов пострадала больше, чем её враги.

К тому времени, когда Юстиниан умер, значение военной силы снова снизилось. Так продолжалось и при его преемниках, и только при Ираклии, в начале седьмого века, особая большая стратегия Византийской империи сложилась полностью – как раз вовремя (если можно так сказать) для того, чтобы преодолеть величайший кризис за всё время её существования.

Таким образом, мы видим, что разработка стратегии Византийской империи была длительным процессом, начавшимся в то время, когда Аттила и его гунны вместе с множеством покорённых ими германцев, алан и других разноязычных племён, пополнивших ряды гуннов, грозили разрушить Восточную Римскую империю, уже подорвав устои того, что осталось от Западной империи.

Кто же такие гунны?

Часто высказывалось предположение о том, что гунны (Hunni, Chunni, Χοΰνοι, θύννοι), о которых на Западе не знали вплоть до известия, относящегося примерно к 376 г., когда они напали на готов, были выходцами из Восточной Азии, могущественными воинами-кочевниками-сюнну, причинившими немало хлопот китайской династии Хань. О них довольно подробно повествуется в одном военном отчёте (где Римская империя названа Великим Китаем, Да Цинь, чем подчёркивается высокий уровень её цивилизации). Этот отчёт был впоследствии включён в династическую историю поздней Ханьской империи «Хоу Хань Шу», составленную знаменитым историком Фань Е[18].

Существует несколько материальных свидетельств в пользу такого предположения: например, находки железных котлов для приготовления пищи, принадлежащих к особому типу, который можно отнести к обеим культурам (в таких котлах они, видимо, варили свою любимую конину, равно как и другую пищу). С другой стороны, имеются хронологические свидетельства, отделяющие гуннов от сюнну, так как в последний раз о сюнну было слышно там, где сейчас находится Монголия, или же восточнее, на исторической территории Маньчжурии, причём тремя столетиями раньше появления гуннов к западу от Волги. Три столетия – невероятно долгий период даже для самой неспешной миграции[19]. Что же касается сходства в звучании названий, оно ещё ничего не доказывает. В таком языке, как китайский, где в основном слово равно слогу, правдоподобные отождествления и этимологии, сводящиеся только к требованиям фонетики, «могут строиться из чего угодно для чего угодно». Достаточно одного-единственного примера: слово «тайфун» вовсе не обязательно восходит к китайскому «да фун», «большой ветер», как уверенно полагают люди, говорящие и по-китайски, и по-английски; но скорее его источник – арабское слово tufan, «шторм», заимствованное через посредство португальского[20].

Могущественные гунны, о которых римляне внезапно узнали около 376 г., могли вообще не иметь ни какого-либо впечатляющего происхождения, ни специфических этнических черт. Вполне возможно, что они сложились точно так же, как многие гораздо лучше известные по документам воинственные нации: в процессе этногенеза вокруг удачливого тунгусо-монгольского или тюркского клана, племени, военной банды. А именно: успех привлекает последователей, желающих участвовать в грабежах; возросшая численность придаёт силу, позволяющую покорять более слабые группировки и порабощать отдельных людей – возможно, в больших количествах. Любое количественное увеличение усиливает нацию, внутри которой отдельные личности могут сохранять собственную самотождественность сколько им заблагорассудится, но нация стремится стать со временем всё более однородной. Скорость этого процесса для каждой ассимилируемой группы зависит от силы её прежнего самоотождествления, а также, несомненно, от степени её прежнего культурного, соматического и лингвистического сходства с… возникающим общим типом.

Как совместный успех создаёт нацию, так неудача её разрушает. При этом группы, выходящие из её состава, либо возвращаются к прежнему самоотождествлению, либо принимают новое; как правило, они присоединяются к более успешным нациям, выходящим на историческую арену. Так, уже в наше время семьи различного происхождения, жившие в Советском Союзе, относили себя к русским, которые были преобладающей национальностью в этой, казалось бы, вечной империи. Но при первых признаках упадка они стали возвращаться к своему прежнему этническому самоотождествлению, причём ещё до того как страна действительно распалась. В то же время другие приняли совершенно новое самоотождествление, эмигрировав в Германию, Израиль или США.

Ставшая весьма спорной применительно к готам (или, в более широком смысле, к «германским» народам) после того как все представления, свойственные германизму XIX века, нацизму XX века и социологии века XXI, были поставлены под вопрос[21], концепция этногенеза была изначально использована для описания гораздо более простых процессов, происходивших в степях[22]. В степи нет высоких гор и глубоких долин, где слабые могли бы укрыться, что позволило бы им сохранить своё самоотождествление, тогда как общие модели кочевого скотоводства в любом случае сглаживают многие различия, так что за непосредственным приспособлением к более сильным захватчикам неизбежно следовала ассимиляция.

Было ещё слишком рано, чтобы этот процесс привёл к формированию единой нации, когда Аттила стал верховным вождём различных гуннов, аланов, готов, гепидов и всяких других племён, а его смерть положила конец могуществу гуннов. Но к его времени уже была налицо значительная культурная интеграция: ведь и само имя «Аттила» не гуннское. Сначала его пытались возводить к проточувашскому и к древнекартвельскому (проще говоря, древнегрузинскому), но с малым успехом; после этого были отвергнуты (возможно, слишком поспешно) этимологии, предложенные венгерскими историками-националистами: Аттила = Атилла = Атиль = тюркское «большая река» = Волга; и неудивительно, что самый выдающийся специалист по гуннам пришёл к следующему заключению: имя «Аттила» – германское (или, если угодно, готское): «Батюшка»[23]. Несомненно, известная ассимиляция имела место; возможно, это относится даже к «молодежи Сирии» (букв.: «цвет Сирии», flos Syriae), которая была пленена в 399 г. во время похода гуннов через Кавказ, как пишет поэт Клавдиан в своей мастерской сатире против Евтропия – евнуха-консула, которого Клавдиан несправедливо обвинял в пособничестве вторжению гуннов, в ходе которого города были преданы огню, а юноши уведены в рабство[24].

В источниках не столь пристрастных подтверждается факт самого набега и увода в рабство, хотя в одном из них прибавляются крайне интересные сведения о том, что другие местные молодые люди добровольно присоединились к гуннам, чтобы сражаться в их рядах[25]. Это не должно нас удивлять. Правда, гунны были грубы и неотёсанны; кроме того, они были язычниками; наконец, они только что ограбили, перебили и перекалечили их сограждан, а может быть, даже друзей и родственников. Но в данном случае для молодых добровольцев или воинов-ветеранов возможность присоединиться к рядам гуннов в стране, только что разорённой последними, означала немедленный переход из категории побеждённых и ограбленных в категорию победителей с богатой добычей, которую грузили на вьючных лошадей и в повозки или привязывали за ними (сюда включались и женщины).