Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016 - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все как тогда: ручей переезжая…»
Все как тогда: ручей переезжая.Бежит вода. Лежит земля чужая.Тень прошлого, встающая со дна.И потому им тайны не открою,Что в брачной паре едут брат с сестрою.Кто здесь поверит в это? Мысль чудна.Как это странно: жизнь начать с начала,Ведь прежнее еще не отзвучало,Ведь прошлое еще не излилось.Да, эта жизнь – совсем другое дело,И эта плоть – совсем другое тело,Не то, что пело, мчалось и клялось.И мысль моя: быть может, одолею.И тень ея: быть может, околею.Взгляд рвется прочь – там горная грядаИ луч, как меч. горит холодным блеском.И сероватым, и последним всплескомУ ног Изольды смелая вода.
1995«Предайся вере и надежде…»
Предайся вере и надежде,Бредя осеннею порою.Душа все та же, что и прежде:Дитя в матроске за игрою.Хлопочет, мишку обнимая,К учебе рвением пылая,И уж совсем не понимая,Зачем судьба такая злая.И скажет месяц – или ветер —А может туча, проплывая:– Так мало дней уже на свете,Зачем из тратить, унывая?Допей вино свое, голубчик,Доверься мерному качанью,Меж колыбелью и печалью,Меж колыбелью и печалью.
Пусть рядом грустная, нагая,Скучая. плача. холодеяПрисядет осень, излагаяСвои бредовые идеиИ грянет день не сожаленья,Но умиленья и отваги,И ты раздашь свое именьеИ подожжешь свои бумаги.В унылой гавани постельнойЗаблещут бисер и стеклярус,А дальше – ветер корабельныйУмело схватывает парус.
1998«Владетельного герцога посланье…»
Владетельного герцога посланье.Зажжется к ночи новая звезда.Но медлит день, несущий на закланьеСвой бледный свет. И грусть как никогда.
Еще не вечер, но немножко поздно…Кончается поэзия. К концуПодходит август – холодно и звездно —Как блудный сын к хрипящему отцу.
Уходит день. Он где-то в Ливерпуле.В России ночь, давно уж там темно.Там снова занят отливаньем пулиНаш человек. Но это все равно.
Зажжем свечу – темно мне. У огня жеЯ вижу лучше, чем при свете дня,Что жизнь прошла. Настала осень, княже,И золотом осыпала меня.
Мне скучно, бес. Всех нет, но хоть бы слезы…Посмотришь в сад – и что же видишь ты:Что все прошло. Остались только розы,Георгия Иванова цветы.
2000«Остановите лошадей!..»
Остановите лошадей! – ЗаряВечерняя печалилась, качалисьНад головой цветы, и лекаряК остывшему Потемкину домчались.…Из глубины раздался голос, бас,И с высоты ответил голос Бога.Летевшая помедлила немногоИ села на резной иконостас.И вздрагивали, как двойные створки,Два пудреные крылышка сквозь сон.Безвременье. Империи задворки.Безрадостная молодость. Херсон.И в прошлое проваливались ноги.Туда, туда, подальше от судьбыВедите нас, тенистые дорогиПод вязы, под дуплистые дубы…Прошли века. Но точно так же, князь,Я в поле умереть хочу, на дальнейОтеческой земле многострадальной,Предчувствуя, тоскуя и винясь.
2002«Мне снилось, что я соглашаюсь смириться…»
Мне снилось, что я соглашаюсь смиритьсяС безрадостной жизнью оставшейся этой. —Скорей умереть, подавившись конфетойСо странным названием «Озеро Рица»!
Проносится птица с отчаянным криком.Струится над озером мгла голубая.Здесь речь о тебе, о прощаньи великом.Промчаться, два плавных крыла выгибая,
И разве что в чьей-то душе сохранитьсяКак озеро, вечер и птица лесная.А озеро Рица теперь заграница?– Черт, старая карта. Не знаю, не знаю…Как скоро, невидимой ниткой прошитый,Спускается сумрак на тихие воды!Кончается век, неудачно прожитый.В нем было счастливого: виды природы.
Конец теперь бедам, трудам и заботам —На черном, чужом берегу океана.И снова я буду твоим Ланселотом.Твоим Ланселотом, моя Вивиана.
2001«Проезжаю я мост…»
Проезжаю я мост. Речка Речица,Словно быстрое время, течет.Все проходит, а это не лечится,Все минует, а это не в счет.
Где-то здесь моя детская родина,Завалящей любви леденец,Мост калиновый, речка Смородина,Змей Горыныч и меч-кладенец.
За леском меня ждет речка Талица,Плеск и блеск замедляют свой бег…Все оставит, а это останется,Все отстанет, а это навек.
Мчись, конек мой, покуда распутицаИ судьба не заступят нам путь.Речка Тьма перед нами расступится,Понесет, засосет… Ну и пусть.
2016«Вот жизнь наигралась, сгорела дотла…»
Вот жизнь наигралась, сгорела дотла,Осталась какая-то малость.А я как Марина Иванна жила.Посуду все мыть порывалась.
И сколько потом километров и мильБезумные ноги носили,Я все нарывалась, как Осип Эмильевич,Хотя нас не просили.
Но я не умру под забором, как Блок,Не дам им в обиду меня я,А буду лежать и смотреть в потолок,Быть может чего сочиняя.
И пусть их посуда пребудет грязна,Зато у нас чисто в палате.И я – величава, мудра и грузна,Как Анна Андревна в халате!
2016Надежда Кондакова
Слово о Галине Погожевой
В стихах Галины Погожевой – чистый звук, случай в сегодняшней поэзии редкий.
Природа этого явления таинственна. Наверно ближе всего подводит к объяснению его – аналогия с работой скрипичных мастеров, ведь скрипка сама создавалась как аналог человеческого голоса.
Даже при условии, что мастера работают с одним и тем же материалом (ель, клен, черное дерево), идеального звучания достигают лишь единичные экземпляры, причем, сам мастер чаще всего не может объяснить, почему у него «получилось» или «не получилось». Чистота звука скрипки – явление божественного порядка, – считали в старые времена, да и сама скрипка, единственный инструмент, который обожествлялся, подобно греческой арфе. Сохранились даже названия частей скрипки: голова, шея, грудь, талия…
Материал у всех поэтов тоже один – жизнь. И почему у одних в стихах она звучит, а в других глуха, как фанерная болванка или пуста, как электронная имитация природного звука – сказать трудно. Возможно на какое-то объяснение наводят строчки прекрасного «серебряного» Иннокентия Анненского, – кстати, тоже о скрипке, о смычке и струнах:
И было мукою для них,Что людям музыкой казалось.
Мук и страданий в жизни любого стоящего поэта достаточно. У многих – даже перебор. Однако если эти чисто человеческие страхи и смятения лезут в стихи в чистом, «необработанном» виде, то божественная «музыка сфер» перед поэтом закрыта.
Галина Погожева родилась в Москве в семье, где за поколением родителей, советской технической интеллигенции, невидимой стеной стояли крестьяне, сельские учителя, священники и монахи. В юности нам кажется, что мы – это только «мы сами» с ворохом прочитанных книг и повышенных ими самоощущений. Пушкин и Блок представляются более важным звеном бытия, чем какие-то деды и тем более – прадеды. С истинным взрослением души эти составляющие меняются местами.
Деда ватник и прадеда ряскаОчевидцы скитаний и бед.Раз в году вам положена встряска,Очищающий солнечный свет.
Ну а нам полагается низкоПоклониться и их помянуть,И в невидящий глаз василискаНенавидящий взгляд повернуть.
Дарит нам еще труп этот львиныйГорький мед. На холмах и во рвахНадо всей среднерусской равнинойВеет ветер в пустых рукавах.
Одержимые этой державойВсе ж недаром, сквозь снег и метель,За подстреленной птицей двуглавойМы пошли как Тильтиль и Митиль.
Нам теперь змееяд предводитель.И велят нам идти до концаГосударя полковничий кительИ полковничий китель отца.
Литература, обозначенная светом прямо не упомянутого здесь Метерлинка, побеждена живой историей. «Полковничий китель Государя» и «полковничий китель» отца-фронтовика – не музейные артефакты, а прямые свидетельства нерушимой связи трагических русских времен, определившей и жизненные приоритеты поэта. На мой вкус именно такие стихи, с подспудной «одержимостью» державой, являются истинно патриотическими. Лозунги и клятвенные уверения оставим неистовым ревнителям «красного проекта».
На московском литературном горизонте Галина Погожева появилась в начале 70-х, то есть примерно тогда же, когда и я. Мы люди одного поколения, и даже, как выяснилось, бродили в юности одними и теми же тропками. Семейные наши истории с раскулачиваниями и гонениями отчасти тоже похожи. «Невидящий глаз василиска» – генетически впечатался в память. Мне повезло больше, в свете исторической правды я поздно, (и сначала лишь из подцензурных книг!) – узнала обо всем, что случилось сто лет назад с моей родиной и девяносто лет назад – с моей семьей. Родители, испытавшие на себе груз отщепенчества, хранили нас с сестрой от «лишних тайн». Галина знала обо всем с детства. Возможно поэтому все ее попытки вписаться в литературный ландшафт «семидесятых» оказались тщетны. И дело было совсем не в «антисоветскости» или модно возникшем тогда «диссидентстве» – это детская болезнь прошла мимо Галины, равно как и последующая стрижка купонов со всего этого. Просто в стихах Погожевой той поры витал какой-то вневременной, какой-то «не-советский», не фиксирующий время – дух, причем, дух мятущийся, ищущий высшую правду мира и высшую гармонию жизни. Свою роль сыграл и поведенческий ригоризм, неприятие существовавших на тот период журнально-издательских «норм» общения.
