Мама джан - Алексей Фролов

А Рина и не волновалась… Похоже, «Ягуар» сделал свое дело… Для ее организма две с половиной банки вполне достаточно, чтобы море было по колено. Ее нормально так накатило… Она чувствовала себя легко и раскованно в этой бесшабашной, чумовой компании, запрятав глубоко в себя воспоминания о дневных кошмарах. Бурлящая площадь больше ее не пугала. Курский вокзал вдруг сделался близким ее сердцу, как родной двор. И – мало ли кто здесь разгуливает…

Ребята продолжали общаться с загадочной компанией. И тут Рина, в каком-то странном порыве, взяла гитару, присела на колонку и тронула струны… «Дура, че делаешь?!» – подумала она про себя. Но уже не могла остановиться и запела.

Над моей пропастью,У самой лопасти,Кружатся глобусы,Старые фокусы.Я же расплакалась,Я не железная…

Песня Земфиры. Любимая песня Рины. Может, Земфира поет бесподобно. Но сейчас, на площади Курского вокзала, не было Земфиры, а была Рина. И она пела так! Земфира отдыхает.

Краешком глаз Рина поглядывала на Кабана, Шоника и Медведя. Как они отреагируют на ее выходку? А в общем-то – наплевать. Нет, почему же плевать? Ее уже давно подмывало спеть для них, но теперь, наверно, неподходящий момент она выбрала.

Пацаны о чем-то оживленно болтали с кавказцами, а потом стали по очереди оборачиваться на Рину, заметно офигевая. Наконец, все они замолчали, таращили на нее глаза и слушали. Кавказцы – тоже.

Живописная была картина. На контрасте, как выразился бы Кабан. Посреди вокзальной площади, унавоженной окурками, пустыми пачками из-под сигарет, опорожненными банками и бутылками из-под пива, между двух колонок, перед стойкой с микрофоном, в свете фонарей вырисовывалась миниатюрная фигурка, как бы даже чуть-чуть паря над нагретым за день асфальтом и, перебирая пальчиками струны гитары, пела чистым, тоненьким-тоненьким голосом.

– Ух ты!.. – восхищенно выдохнул Кабан. – Полный крышеснос…

– Бля! – только и сказал Шоник.

– Она кучу денег нам принесет, – шепнула Оленька.

Только Медведь молчал, странно как-то глядел на Рину.

– Хер с ними, с деньгами, – отмахнулся Кабан. – Деньги мы сами накуем… Смотри, она будто из воздуха соткана…

Прозрачная…

Прохожие замедляли шаги около Рины. Выкладывали деньги на гитарный чехол. Многие, остановившись, так и не уходили. Ашот шаром прикатился от палатки, оставив ее на своих женщин. Оленька присела на одно колено и влюбленными глазами пялилась на Рину. Даже с кичливых кавказцев слетела всегда тщательно поддерживаемая напыщенность, они, позабыв думать, как выглядят со стороны, без малейшей рисовки слушали Рину и смотрелись при этом как обыкновенные лохи.

Рина кончила петь. Площадь взорвалась аплодисментами, вспугнув голубей. Рина смутилась, не знала, куда деваться.

Ваграм, опомнившись, принял привычную горделивую осанку и очень громко произнес: «Вах!..» Ашот оценивающе цокал языком, мол, высокий класс.

Шоник между тем собрал с чехла деньги и шустро пересчитал. Глаза у него стали больше пятирублевой юбилейной монеты. Он подскочил к Кабану:

– Слышь… да она триста семьдесят рэ сделала, бля!.. За один, бля, номер…

Кавказец взял Кабана за локоть.

– Кто это?

– Рина… Она с нами… Новенькая…

– Значит так, Кобан! – громко, чтобы все вокруг слышали, сказал Ваграм. – Передай всем… Кто к этой девочке протянет руки – от нас патом протянет ноги… и… следи за ней… Понял?

– А то нет… Конечно… Всем передам, Ваграм.

Кавказец прошествовал к Рине.

– Умница… Прямо сюда попала, – он приложил ладонь к груди. Потом вытащил из кармана зеленую купюру. Держал ее так, чтобы всем было видно, что это пятьдесят баксов. Вручил Рине. – Это тебе! От меня… Ты их честно заработала.

Пятерка так же внезапно удалилась, как и появилась.

Ашот протиснулся к Рине, чмокнул в одну щеку, в другую – и пылко произнес:

– Не зря у тебя такое рэдкое имя! Ты сама рэдкая дэвушка! Кофе для тебя – всэгда бэсплатно! Пей, сколько захочешь и когда захочешь.

Ашот подпрыгивая, покатился к своему заведению.

Рина, офигев от этой кутерьмы и от самой себя, спросила подошедшего Кабана:

– А кто они такие? Ну, эти… Которые лица кавказской национальности…

– А это, подруга, карманники. Самые уважаемые люди на вокзале. Ты теперь можешь хоть ночью тут в золоте ходить – тебя никто пальцем не тронет. Здесь слово Ваги – закон. Очень тебе повезло, Риночка…

Они работали еще около часа. Рина больше не пела, хотя парни и предлагали ей исполнить любую песню на выбор. Слишком мощным потрясением стал для нее первый успех на публике. Она перегорела и чувствовала, что в этот вечер голос уже не подвластен ей.

Наконец Шоник поднял руки и скрестил их над головой – все, сворачиваемся.

Пацаны, сразу как-то обессилев, устало чехлили гитары. Оленька раскладывала деньги на четыре кучки прямо на чехле.

– С Риночкой поступим так, – рассудил Шоник. – Пятьдесят баксов, что Вага тебе подарил, ты в общий котел не вносишь. Они твои, кровные. А за твою песню – вот от нас две сотни. Держи… Это по-справедливости, Рина.

– Я и не спорю.

– Лады.

Ну вот… Деньги поделены, колонки и стойки грудятся в одной кучке, гитары за плечами… и обиженный пьяный народ вокруг. Обиженный потому, что концерт закончился.

– А что теперь? – спросила Рина.

– Можешь дуть домой, – пожала плечами Оленька.

– Она останется, – сказал Кабан.

– Мне нельзя домой, – сказала Рина. – Без мобильника, без долбаного стадола. А главное – без «Макарова»… Отец прибьет…

– Извини, не в теме, – сказала Оленька.

– Стадола?! – удивился Медведь. – Никогда бы не подумал, что ты тоже трескаешься.

Шоник достал из кармана две ампулы:

– Буторфанол подойдет?

– Да не я трескаюсь… Это папа мой трескается…

– То есть… он тебя, получается, за ключами от рая послал? А ты тут, получается, с музыкантами прохлаждаешься? Нехорошо…

– Закрой рот! – рявкнул Кабан. – Ей этот стадол ебучий всю судьбу изговнял.

– Я же не знал, – Шоник отвел глаза в сторону.

– Хватит лаяться, – вмешался Медведь. – Мы что собирались сделать, а?

– Что?

– Как говорит Сеня-газетчик? До мирового катаклизма остается…

Его слова заглушил веселый крик:

– … тридцать тире пятьдесят лет!

– Поэтому – что? – теперь уже Кабан дирижировал. – Кошельки нашим поклонникам облегчили?

– Облегчили!

– Ну – и?..

– Бухать!

– И ширяться!

– Бухать, ширяться и кайф словить!

– Тогда – вперед! – скомандовал Кабан.

Музыканты подхватили колонки и заспешили в переход. Свято место пусто не бывает. Там уже занимал свою нишу Вова-баянист. Как правило, весь вечер он исполнял только одну песню – «Таганку», ее единственную из своего хилого репертуара он мог пропеть от начала до конца. Вова-баянист особой конкуренции не составлял. Зачуханный, лохматый мужик, он приходил сюда исключительно для того, чтобы заработать на пару бутылок водки.

Пацаны пошли поздороваться, а Оленька осталась с Риной.

– Солнышко, щас надо будет аппаратуру вписать, – сказала Оленька.

– Что значит – вписать? – Рина еще не все богатства диалекта освоила, на котором общались ее новые друзья.

– Ну… мы же не будем по Москве с колонками и гитарами гулять. Тяжело. Вот ребята щас заплатят охраннику полтос и до завтра у него в каморке все оставят.

– А, вот теперь – да, понятно… А че это ты меня солнышком назвала?

– Ну… потому, что солнце – символ жизни, любви и радости. И еще потому, что это моя любимая песня. Звезда по имени солнышко. Цой пел, – так вот ловко ушла от вопроса Оленька.

Ребята подошли. Шоник был чем-то очень недоволен.

– Я его, кунэм, мамин рот делал. Сучара! Погань подзаборная!

– Чего случилось? – спросила Оленька.

– Да эта прорва, до денег жадная, мент… Олег Черенков!.. Я его душу топтал… Решил теперь по сотне с музыкантов брать!

– Что? – Оленька выпучила глаза. – Кто тебе сказал?

– Вова-баянист сказал… Ну, падла, Олег Черенков, ментовская его шкура. Хрена я теперь в его смены петь буду… И всем скажу, штоб не пели! Пусть, сука, барыг своих качает. Нам и так не сахар тут петь, опричник, маму его!

Вернулся Кабан.

– Шоник, не грузи! Просто два дня на «Добрынинской» петь будем и все. Там и бесплатно, и играют мудаки какие-то… убивают переход. Мы там не меньше сделаем, – утешал его Медведь.

– Не хочу в переходе, – орал цыганенок. – Хочу на улице! На улице и точка… Нах!

– Да не вибрируй ты! Бери колонку. Пошли…

Они дотащились до каморки, сунули Жене-охраннику полтинник. Он принял у них аппаратуру.

– Неплохо мужик зарабатывает, – сказала Рина.

– Это он не зарабатывает! Это он подрабатывает. Зарабатывает он не так, – сказал Кабан.

– Ну да, он же охранник.

– Нет, Рина. Охранник – это для виду.

– А что тогда?