Дом одиноких сердец - Елена Михалкова

Даша заверила Викторию Ильиничну, что получилось замечательно, и еще пять минут поддерживала светскую беседу о погоде и состоянии лесопарка. Когда они наконец отошли от скамейки на значительное расстояние, Даша заметила:

– Какая приятная женщина. Она, наверное, раньше была очень красивой?

– Не сказал бы, – возразил Боровицкий. – Я видел ее фотографии, где она снята совсем молодой: лицо самое непримечательное. А вот к старости в нем появилась некая значительность, которая, конечно, ей очень идет. Но черты лица правильные, этого не отнимешь. Между прочим, сия приятная женщина, выдающая себя за великую балерину, каковой она никогда не была, здесь не по своей воле.

– А по чьей же?

– Ее отправил сюда сын, деловой человек, как говаривали раньше, а по-современному – бизнесмен. Виктория Ильинична, живя с ним, умудрилась расстроить два его брака, и, женившись в третий раз, несчастный бизнесмен пристроил госпожу Окуневу сюда, поскольку поселиться отдельно наша балерина не захотела.

– Не может быть, – не поверила Даша. – Так не бывает.

– Бывает, бывает. Между прочим, Виктория Ильинична поступила весьма разумно. Ведь сын так или иначе от нее все равно бы избавился, но здесь она получила замечательную возможность совершенствовать талант актрисы – каждому из своих знакомых она рассказывает, как родной сын запихнул ее в дом престарелых. Причем в красках описывает свои нравственные и физические мучения. Узнав о цели моих визитов, она попыталась сделать меня своим биографом, но не преуспела и теперь на дух меня не переносит.

– А ведь вы ее тоже не любите, – догадалась Даша.

– Не люблю, – согласился Боровицкий. – Точнее, отношусь к ней без сочувствия. В отличие от следующей дамы.

Навстречу им по тропинке двигалась, переваливаясь, тучная женщина в спортивном костюме. Ее оплывшее лицо напомнило Даше индюка Савелия, которого бабушка держала одно время у себя в деревне, но который быстро был прирезан за злобный и совершенно неуравновешенный характер. «Не повезло, – говорила бабушка, – попался псих индюшачий, вот и возись с ним теперь. Кричит, бросается, а зачем бросается – непонятно». Судя по тому, что женщина выкрикивала на ходу что-то угрожающее, она как раз представляла собой разновидность индюшачьего психа.

– Что случилось, уважаемая Ирина Федотовна? – издали крикнул Боровицкий и шепотом добавил: – Прошу вас, Дарья Андреевна, не раздражайте ее.

Женщина доковыляла до них, уставилась на Петра Васильевича маленькими заплывшими глазками и визгливо переспросила:

– Что случилось? Я вам скажу, что случилось! Они, – толстуха неопределенно махнула рукой в сторону пансионата, – книжек мне привезли!

– Это вас расстроило? – деликатно осведомился Боровицкий с искренним сочувствием в голосе.

– Сколько раз я тебе говорила, старый дундук, чтобы ты ко мне на «ты» обращался, а?! – внезапно крикнула Ирина Федотовна, и Даше стало не по себе. – Нечего мне «выкать», словно я вошь балетная!

– Моль, – поправил ее Боровицкий. – Обычно говорят не вошь, а моль.

– Поучи меня еще! – так же визгливо огрызнулась старуха. – Книжек, говорю, мне привезли, а?! Совсем совесть потеряли! Ни стыда нет, ни чести! А ты что подслушиваешь? – набросилась она на молчавшую Дашу, так что та вздрогнула. – А ну, иди отсюда! Все вы заодно!

– Мы уже уходим, – спокойно пообещал Боровицкий и, взяв Дашу под локоть, повел к следующей свободной скамеечке, пока толстая Ирина Федотовна что-то кричала им вслед. Наконец она успокоилась и поковыляла дальше, а Даша перевела дух и вопросительно уставилась на старика.

– И вот ей вы сочувствуете? – поинтересовалась она, когда крики смолкли в отдалении. – Чем же она вам нравится?

– Ну, «нравиться» и «сочувствовать» все-таки разные вещи, – покосился на нее Боровицкий. – А интересна она мне вот чем. Когда-то, давным-давно, она усыновила одного за другим троих детей. При том, заметьте себе, Дарья Андреевна, что у нее был свой родной ребенок, которого она очень любила. И стало у нее детей четверо. Но надо же было такому случиться, что родной ее сын подростком погиб – утонул в море. Осталась она одна с тремя приемными детьми.

– А муж? – спросила Даша.

– А муж от нее еще раньше ушел, насколько я помню. То ли другую жену себе нашел, то ли просто жизни такой не выдержал… В общем, детей она вырастила, каждому дала весьма неплохое образование и, можно сказать, всю жизнь свою положила на приемышей. Но к старости, как вы видели, сделалась совершенно невозможным человеком. Жить с ней вместе ни один из детей не может, одна она тоже существовать не в состоянии, потому что больна и стара. Сиделки дольше месяца с ней не выдерживали – дама бывает весьма агрессивной, не то, что сейчас.

Даша вспомнила про «сейчас» и представила себе Ирину Федотовну в «весьма агрессивном» настроении.

– Что вы ежитесь, голубушка? – заботливо спросил Боровицкий. – Замерзли?

– Нет-нет, – помотала головой Даша. – Я просто так.

– Ну так вот… Собственно, дети ее решили, что другого варианта нет, и отдали мамочку в «Прибрежный». И теперь Ирина Федотовна их ненавидит, потому что она ради них отказалась от всего, а они на старости лет ей отплатили злом. А дети ее ненавидят, потому что при каждом их визите она напоминает, что они неблагодарные детдомовские свиньи, и пусть бы лучше они тысячу раз утонули в море, а ее родной мальчик остался жив. От всех подарков, что дети ей привозят, она оскорбляется, потому что ждет от них совершенно другого. И они стараются уехать по возможности быстрее, так как выносить ее долго, уверяю вас, совершенно невозможно.

– Я могу их понять, – тихо сказала Даша. – И ее тоже.

– Так вот это и есть самое печальное, – грустно произнес Боровицкий, поднимаясь со скамейки и протягивая ей руку. – Что всех можно понять. Всех можно понять…

Главный врач пансионата стоял у раскрытого окна и смотрел на странную пару, идущую по дорожке в сторону пруда, – высокого элегантного седого старика с белыми усами и молодую женщину, тоже худую и светловолосую. Их легко было принять за отца и дочь, но главный врач знал, что никакой дочери у Боровицкого нет. Интересно, кто же она такая? И доктор точно знал, что интересно не ему одному.

Другой человек тоже смотрел на женщину и старика, прислушиваясь к своим внутренним голосам. «Ты понимаешь, что нужно сделать это как можно скорее?» – спрашивал один голос. «Понимаю, понимаю», – соглашался второй. «Потом может быть слишком поздно, и даже, может быть, поздно уже сейчас, иначе зачем бы они пришли вместе?» – настаивал первый голос. «Ты не беспокойся, – мягко говорил второй, – мы все успеем».

И человек знал, что он действительно успеет. В первый раз было сложно – приходилось все тщательно продумывать, выстраивать, готовиться… Да, а еще терпеть, терпеть долгое время, терпеть мучительно, хотя вообще-то терпения у него было в избытке. Ему припомнилось, как он стоял, затаив дыхание, на лестничной клетке и ждал, когда выйдет жертва. И как двумя минутами позже он прислушивался к отчаянному, дикому крику того, другого, раскачивающегося над разбитым, изуродованным от удара телом.

Но миг его торжества был не тогда, вовсе нет. Миг его торжества настал в тот момент, когда, сидя на жестком стуле в зале суда и глядя на такое знакомое лицо, он услышал слова: «Это я ее убил. Я».

Сейчас не будет такого торжества – но не будет и такой подготовки. Она не понадобится, поскольку жертва пришла сама. «И останется здесь», – сказал голос. Правда, человек не разобрал, который именно. В конце концов, неважно. Главное, что голос был прав.

– А кто там, у окна? – покосилась Даша в сторону пансионата. – Там какой-то мужчина стоит и смотрит, по-моему, на нас. Может быть, ему не нравится, что чужие на территории?

– Нет-нет, Дарья Андреевна, – успокоил ее Боровицкий. – Это, должно быть, местный врач… Вот с именем его у меня всегда случается дурацкая оказия: я его путаю.

– Оно сложное?

– Наоборот, слишком простое, – раздраженно махнул рукой Петр Васильевич. – Зовут его то ли Денис Борисов, то ли Борис Денисов. По-моему, первое, но я могу и ошибаться. И понимаете, какое дело – он и сам весь такой… как валет в колоде: хоть вверх ногами его переверни, хоть вниз – все одно валет. Бывает, скажет что-нибудь, и очень то, что он произнес, ему подходит. Назавтра говорит ну просто совершенно другое, до противоположности, но точно так же и оно ему подходит. Хотя, как ни верти его, человек он, по совести говоря, неприятный.

При последних словах его голос зазвучал с каким-то напряжением, и Даша с тревогой взглянула Боровицкому в лицо. Старик побледнел, на лбу у него выступили капельки пота.

– Петр Васильевич, что с вами? – испугалась Даша. – Вам плохо?

Боровицкий молча остановился и оперся на ее руку.

– Господи, я сейчас врача позову… – выдохнула она, но морщинистая рука крепко сжала ей пальцы.