Девичьи игрушки - Андрей Чернецов

Их Савельев тут же передал Волкову, решив приобщить к делу. Точно так же, как и один том вырезок из следующего ящика.

В третьем лежали груды каких-то папок, но Савельев не успел обратить на них внимание, потому что Борисыч выдвинул нижний ящик.

– Так, – бросил он Савельеву, – взгляни-ка: тут пусто.

Майор понял старого сыскаря с полуслова.

– Скажите, – обратился он к вновь было начавшей всхлипывать жрице, – а вы обычно много писем получали?

– Да как когда, – сообщила Нина. – Все больше на фирму писали, то есть на адрес Высшей Школы Магии.

– А в последние дни?

– Вроде ничего… А, нет, – вдруг спохватилась вещунья Алена. – Вот, вспомнила… Вчера как раз на наш адрес бандероль пришла. Вот ее и нет. Как сейчас помню, Георгий ее в этот ящик положил! И еще так довольно подмигнул мне – прямо облизнулся. Что странно, именно на домашний адрес, на этот дом, а не на фирму…

– Он что-нибудь говорил?

– Нет будто бы. – Дама призадумалась. – Или вроде сказал? Как бы про себя. Ну дескать, теперь мы всем окажем… Или что-то такое…

– Обратного адреса не помните? – осведомился Казанский.

Нина отрицательно помотала головой:

– Там не по-русски было написано…

В кармане Савельева захрипела рация.

– Товарищ майор, там к дому идет кто-то, – сообщил оставшийся снаружи водитель.

Как по неслышной команде Зайцев и Казанский сунули руку за пазуху.

– Отставить, – бросил Савельев.

И в самом деле: кем бы ни были убийцы мага, и как бы ни были наглы, но не станут же они являться на место преступления спустя всего считаные часы после того, как сделали дело. Зато вполне вероятно, что гость может рассказать что-нибудь интересное.

Майор подошел к окну.

По дорожке к особняку шла девушка.

Джинсовый костюм, темные волосы, небольшая сумочка, открытое молодое лицо…

На представительницу столь размножившегося в современной России племени магов и чародеев решительно не похожа. Скорее просительница. Хотя на лице не было заметно ни волнения, ни груза проблем.

– Быстро же эта ваша Лида примчалась! – пробормотал Хасикян.

– Нет, это не Лидка, – бросила старшая жрица-наложница. – Эту лахудру я вообще знать не знаю.

«А чародей, видать, разнообразие любил!» – промелькнуло у Савельева.

– Нет! – вдруг встрепенулась вещунья Алена. – Вспомнила! Точно! Была она здесь пару раз. И три дня назад к Гоше… Георгию Юрьевичу подходила – вроде интервью просить! Из какой-то занюханной газетки. То ли «Тайные знания», то ли еще что-то такое… Слу-ушайте!! – прошипела жрица. – Так это ведь она наверняка и убила Гошу! Истинно!

Глава 2.

КАК ПО МОСТУ, ПО МОСТУ

Санкт-Петербург, зима 1758 г.

Поэту с утра хотелось водки.

Прямо никакой мочи не было, чтоб терпеть муки адские.

Голова трещала, словно там поселился рой диких пчел. Глаза лезли прочь из зениц. Сохло во рту. Руки дрожали мелкой дрожью. Да что там руки, все тело ныло, как после доброй порции розог.

А в карманах, как на грех, пусто. Впрочем, как всегда.

На последние деньги вчера устроил разгуляй-поле с академической братией. Теперь вот мучься. Еще целых пять дней. Когда подоспеет Прохоров пенсион.

Что бы он делал без «птичьих» денег на свои-то пятьдесят целковых в год – жалованье копииста? Хорошо хоть еще Михаила Василич, добрая душа, не обижает. Даром что профессор и академик, а нужду молодых знает. Сам через это прошел. Поддерживает своего помощника, чем может.

Сходить к нему, что ли? Нет, совестно. Уже дважды за сей месяц наведывался к благодетелю.

Но пять дней! Этак и с голодухи окочуриться можно.

Гос-споди! Как же затылок-то ломит! Ударил бы кто кулаком, право. Прочистил мозги грешнику.

Пять ден! Но потом рай-житье. Шутка ли – двадцать семь, а то и все тридцать рубликов!

Год на год не припадало. Поначалу, двенадцать годков тому, когда в отцовский дом принесли клетку с ученым вороном, на его содержание было положено двадцать рублей в год. Так решил покойный граф Яков Вилимович Брюс, с которым поэт, будучи четырех лет от роду, случайно познакомился в церкви, где правил службу его батюшка. (Царствие небесное им обоим.) Но уже на следующий год прислано было двадцать с полтиной. Отец Семен еще удивился. Вот ведь как – жизнь вздорожала, и денег стало больше. Словно кто-то прикинул убыль. Так и пошло. Двадцать два, двадцать три с гривенником, двадцать четыре с четвертачком. А то снова двадцать три.

Последние две выплаты, ровно с начала войны с пруссаками, были особенно щедрыми: двадцать семь и двадцать восемь рублев!

– Кормилец ты мой! – умиленно взирал на Прохора поэт.

Ворон скромно отмалчивался. Что есть, то есть. Но обычно в молчанку не играл, так и сыпля чеканными фразами. Все больше латинскими, к которым его приохотил еще приснопамятный отец Семен. Но особенно любила вражья птица распевать похабные песенки сочинения своего молодого и непутевого хозяина. Ох, и пакостник!

Как-то поэт решил похвастаться питомцем самому профессору Ломоносову. Приволок клетку с Прохором в дом Михаилы Василича. Отобедали, чем Бог послал. Перешли в гостиную.

– Нуте-с, – ласково прищурился на Прохора академик. – Чем порадуешь старика?

– Федра, Августова отпущенника баснь «Волк и Ягненок»! – торжественно возгласил гость, протягивая руку к клетке.

Прохор отрицательно покачал головой.

– Никак, не желает латынских виршей сказывать? – подмигнул профессор дочери.

Лизавета Михайловна тихонько прыснула, глядючи, как раздосадованный поэт выделывает коленца вокруг непокорного ворона.

– Давай, ну, давай же! – шипел он. И даже пригрозил: – Котам скормлю!

Такого несуразного поведения Прохор от хозяина не ожидал. Не заслужил, можно сказать.

Посмотрел искоса на поэта желтым глазом. Набрал в грудь побольше воздуха.

Да и выдал:

О! Общая людей отр-рада,П…а, веселостей всех мать!Начало жизни и пр-рохлада,Тебя хочу я пр-рославлять!

А вот это уж дудки! Никого прославлять Прохору не позволили. Схватив в охапку клетку и треуголку, поэт шампанской пробкой вылетел из дома благодетеля. Ему вослед несся здоровый мужской гогот великого гения России.

О конфузии господина копииста Ломоносов никогда не поминал. Только как-то раз, когда они вместе разбирали очередное трудное место из Несторовой летописи, вдруг хитро прищурился на помощника и поинтересовался:

– Ты это что ж, мою оду императрице сорок седьмого года имел в виду?