Лисянский - Иван Фирсов

Двадцать лет состоит Чернышев основным докладчиком императрицы по морскому ведомству. Зачастую предприятия флотские переплетались с действием Коллегии иностранных дел, и здесь Чернышев всячески наставлял молодого Безбородко, как лучше блюсти морские интересы России. Потому появление его хмурым мартовским утром 1783 года в Адмиралтейств-коллегии никого не удивило. Заседание коллегии только что закончилось, и Безбородко попросил задержаться члена коллегии, директора Морского кадетского корпуса, вице-адмирала Голенищева-Кутузова.

— Нынче ко мне наведался старинный знакомый, благочинный священник из Малороссии, — сказал он, поздоровавшись и поглядывая то на Чернышева, то на Голенищева-Кутузова, — у него беда стряслась в семействе, и он привез двух своих отроков определить в корпус. Как водится, чиновники рогатки ему тут же выставили.

Чернышев вопросительно посмотрел на директора корпуса. Тот знал, что граф был щепетилен в таких делах. За два десятка лет в Адмиралтейств-коллегии круглый год к Чернышеву обращались важные сановники с просьбами пристроить своих отпрысков в корпус. Каждый раз он отсылал их к Голенищеву-Кутузову, полностью ему доверяя, — знал, что все будет решено по совести. Сегодня случай был особый, следовало помочь.

— Вакансии в третьем классе имеются, ваша светлость, — словно угадывая настроение вице-президента, ответил Голенищев-Кутузов.

— Ну, вот и превосходно, распорядитесь все оформить. — Чернышев повернулся к Безбородко: — Только о ком речь идет, кто предмет вашего покровительства?

— Нежинский священник Лисянский, из мелкопоместных дворян, — ответил Безбородко.

Нежинскому протоиерею повезло, оказались вакансии в третьем, самом младшем классе Морского корпуса. По указу Петра Великого в Морской корпус принимали в первую очередь сыновей дворян из Новгородской, Псковской, Ярославской, Костромской губерний. Желающих поступить всегда было в избытке. Потому приходилось иногда месяцами ждать, когда кадетов переведут в старший класс и освободят места для новичков. В этом году благодаря стараниям Голенищева-Кутузова по указу императрицы состав Морского корпуса увеличился более чем на 200 человек.

Одно огорчало Федора Лисянского — в дороге заболел старший сын, Ананий. Его пришлось оставить в Петербурге у знакомых земляков из свиты Кирилла Разумовского. Но так или иначе, протоиерей покидал Кронштадт довольный тем, что обустроил сыновей.

Прощались Лисянские сразу после обеда. Нужно было успеть с оказией засветло в Петербург, к больному Ананию. Протоиерей наскоро почаевничал у священника корпусной церкви и вышел в просторный вестибюль, где его поджидал переодетый в форму сын. Зеленые штаны и кафтан топорщились на нем, белые гетры слегка приспустились. Отец обнял его за плечи, приободрил:

— Ну, вот, сыне, и определился ты на стезю морского учения. Наставники в корпусе весьма учены, — лицо протоиерея озарила улыбка, — нынче беседовал с математическим учителем Кургановым Николаем Гавриловичем. Да, да, тем самым, — закивал он сыну головой, — держись таких учителей, они добро сеют. Как в Священном писании сказано, главное — мудрость. Приобретай мудрость, высоко цени ее, и она возвысит и прославит тебя. — Протоиерей вздохнул. — Будь благочестив, чти заповеди Господа нашего Иисуса, помни всегда о божьем промысле. — Он облобызал и перекрестил сына: — Да благословит тебя Господь!

— Истинно так, батюшка, — тихо ответил сын. Едва сдерживая слезы, он долго смотрел вслед скрывшемуся за дверью отцу. Заканчивался день 16 марта 1783 года.

…Грохот барабанной дроби ударил в уши внезапно. Закутанный с головой одеялом Юрий не успел что-либо сообразить, как с него сдернули одеяло.

— Новенький, шевелись! Не то останешься без булки! — Рядом стоял белобрысый сосед по койке, торопливо надевая штаны. — Айда умываться, а потом на молитву.

Накануне, после отбоя, он долго не мог уснуть. В просторной ротной комнате веяло прохладой, над головой чернело застекленное кое-как окошко, оттуда тянуло стылым холодом, обволакивая спящих кадетов. За окном внизу посвистывала запоздалая поземка.

В полудреме Юрию вновь и вновь вспоминались громады кораблей, возникшие словно призраки в предрассветной дымке, когда они с отцом подъезжали к Кронштадту. Вмерзшие в скованную льдом кронштадтскую гавань, корпуса сверху были прикрыты гигантскими брезентовыми тентами. Тут и там по льду двигались группами матросы. Одни тянули к трапам кораблей санки с дровами, другие волокли, видимо для ремонта, реи, части мачт и другого рангоута. Всюду в морозном воздухе раздавались громкие окрики унтер-офицеров. Невиданное доселе зрелище завораживало…

Наскоро умывшись, Лисянский едва успел на утреннюю молитву.

Директор корпуса Голенищев-Кутузов в духовном воспитании своих питомцев придерживался довольно простого, но основательного принципа старинной русской присказки: «Идучи на войну — молись, идучи в море — молись вдвое». И посему с малых лет в будущих моряках формировались религиозные чувства, взращивалась потребность ежедневного обращения к Богу. Сообразно этому во всех ротах, начиная с малолетних, оборудовались молельные залы с обязательной иконой Божьей Матери, перед которой постоянно теплилась лампада. По воскресным и праздничным дням воспитанников водили в соседнюю церковь, на Божественную литургию. Само собой, Закон Божий преподавался во всех классах Морского корпуса наравне с другими науками. Среди них были математика и навигация, география и словесность, история и ботаника. Преподавались языки: английский, французский, немецкий, риторика и танцы, рисование и фехтование. Многие учителя были иностранцами, причем платили им вдвое больше, чем остальным преподавателям.

В Кронштадт Морской корпус перевели двенадцать лет назад из Петербурга поневоле: сгорело прежнее здание на Мойке. Большинство толковых преподавателей остались в столице, а сменившие их отличачись невежеством и грубыми нравами. В коридорах и классных комнатах то и дело слышалась брань.

— Эй ты, каналья! — кричал, бывало, на уроке учитель. — Отвечай, что задано, чучело гороховое!

— Поди-ка сюда, болван! — вторил ему после занятий ротный офицер-воспитатель.

После нежинской тиши и размеренности девятилетний мальчуган первые недели грустил и присматривался. Среди сверстников у себя в Нежине он выделялся веселым нравом и безбоязненностью. Теперь это пригодилось. С новичками поначату обходились круто, испытывали на силу и стойкость где-нибудь в закутке. В умывальнике на перерыве Юрия окружили кадеты. Один из них, круглолицый задира, ткнул в плечо: