Умозрение в красках - Трубецкой Евгений

Отъ этой скорби иконы мы теперь перейдемъ къ ея радости: послѣдняя можетъ быть понята только въ связи съ первою.

IV

Шопенгауеру принадлежитъ замѣчательно вѣрное изреченіе, что къ великимъ произведеніямъ живописи нужно относиться какъ къ Высочайшимъ особамъ. Было бы дерзостью, если бы мы сами первые съ ними заговорили; вмѣсто того нужно почтительно стоять передъ ними и ждать, пока они удостоятъ насъ съ нами заговорить. По отношенію къ иконѣ это изреченіе сугубо вѣрно именно потому, что икона — больше, чѣмъ искусство. Ждать, чтобы она съ нами сама заговорила, приходится долго въ особенности въ виду того огромнаго разстоянія, которое насъ отъ нея отдѣляетъ.

Чувство разстоянія, это — то первое впечатлѣніе, которое мы испытываемъ, когда мы осматриваемъ древніе храмы. Въ этихъ строгихъ ликахъ есть что-то, что влечетъ къ себѣ и въ то же время отталкиваетъ. Ихъ сложенные въ благословеніе персты зовутъ насъ и въ то же время преграждаютъ намъ путь: чтобы послѣдовать ихъ призыву, нужно отказаться отъ цѣлой большой линіи жизни, отъ той самой, которая фактически господствуетъ въ мірѣ.

Въ чемъ же — эта отталкивающая сила иконы и что собственно она отталкиваетъ? Я въ особенности осязательно это понялъ, когда, послѣ осмотра иконъ въ музеѣ Александра III въ Петроградѣ, я случайно слиткомъ скоро попалъ въ Императорскій Эрмитажъ. Чувство острой тошноты, которое я испыталъ при видѣ Рубенсовскихъ вакханалій, тотчасъ объяснило мнѣ то самое свойство иконъ, о которомъ я думалъ: вакханалія и есть крайнее олицетвореніе той жизни, которая отталкивается иконой. Разжирѣвшая трясущаяся плоть, которая услаждается собою, жретъ и непремѣнно убиваетъ, чтобы пожирать, — это то самое, чему прежде всего преграждаютъ путь благословляющіе персты. Но этого мало: они требуютъ отъ наеъ, чтобы мы оставили за порогомъ и всякую пошлость житейскую, потому что «житейскія попеченія», которыя требуется отложить, также утверждаютъ господство сытой плоти. Пока мы не освободимся отъ ея чаръ, икона не заговоритъ съ нами. А когда она заговоритъ, она возвѣститъ намъ высшую радость — сверхбіологическій смыслъ жизни и конецъ звѣриному царству.

Радость эта выражается нашимъ религіознымъ искусствомъ не въ словахъ, а въ неподражаемыхъ красочныхъ видѣніяхъ. Изъ нихъ наиболѣе яркое и радостное — то самое, въ которомъ раскрывается во всей своей полнотѣ новое жизнепониманіе, идущее на смѣну звѣропоклонству — видѣніе мірообъемлющаго храма. Здѣсь самая скорбь претворяется въ радость. Какъ уже было сказано раньше, въ иконописи человѣческій образъ какъ бы приноситъ себя въ жертву архитектурнымъ линіямъ. И вотъ мы видимъ, какъ храмовая архитектура, которая уноситъ человѣка подъ небеса, оправдываетъ эту жертву. Да будетъ мнѣ позволено пояснить эту мысль нѣсколькими примѣрами.

Быть-можетъ, во всей нашей иконописи нѣтъ болѣе яркаго олицетворенія аскетической идеи, нежели ликъ Іоанна Крестителя. А между тѣмъ именно съ именемъ этого святого связанъ одинъ изъ самыхъ жизнерадостныхъ памятниковъ нашей религіозной архитектуры — храмъ св. Іоанна Предтечи въ Ярославлѣ. И именно здѣсь всего легче прослѣдить, какъ скорбь и радость соединяются въ одно храмовое и органическое цѣлое.

Соединеніе этихъ двухъ мотивовъ выражается въ самомъ иконописномъ изображеніи святого, о чемъ мнѣ пришлось уже вскользь говорить въ другомъ мѣстѣ. Съ одной стороны, какъ Предтеча Христовъ, онъ олицетворяетъ собою идею отреченія отъ міра: онъ готовитъ людей къ воспріятію новаго смысла жизни проповѣдью покаянья, поста и всяческаго воздержанія; эта мысль передается въ его изображеніи его изможденнымъ ликомъ съ неестественно истонченными руками и ногами. Съ другой стороны, именно въ этомъ изнуреніи плоти онъ находитъ въ себѣ силу для радостнаго духовнаго подъема: въ иконѣ это выражается его могучими, прекрасными крыльями. И именно этотъ подъемъ къ высшей радости изображается всей архитектурой храма, его пестрыми изразцами, красочными узорами его причудливыхъ орнаментовъ съ фантастическими прекрасными цвѣтами. Цвѣты эти обвиваютъ наружныя колонны зданія и уносятся кверху къ его горящимъ золотымъ чешуйчатымъ луковицамъ. То же сочетаніе аскетизма и невѣроятной, нездѣшней радуги красокъ мы находимъ и въ московскомъ храмѣ Василія Блаженнаго. Это — въ сущности та же мысль о блаженствѣ, которое вырастаетъ изъ страданій, о новой храмовой архитектурѣ вселенной, которая, возносясь надъ скорбью людской, все уноситъ кверху, вьется къ куполамъ, а по пути расцвѣтаетъ райскою растительностью.

Эта архитектура есть вмѣстѣ съ тѣмъ и проповѣдь: она возвѣщаетъ собою тотъ новый жизненный стиль, который долженъ прійти на смѣну стилю звѣриному: она представляетъ собою положительную идейную противоположность тому біологизму, который утверждаетъ свое безграничное господство надъ низшей природой и надъ человѣкомъ. Она выражаетъ собою тотъ новый міровой порядокъ и ладъ, гдѣ прекращается кровавая борьба за существованіе и вся тварь съ человѣчествомъ во главѣ собирается во храмъ.

Мысль эта развивается во множествѣ архитектурныхъ и иконописныхъ изображеній, которыя не оставляютъ сомнѣнія въ томъ, что древне-русскій храмъ въ идеѣ являетъ собою не только соборъ святыхъ и ангеловъ, но соборъ всей твари. Особенно замѣчателенъ въ этомъ отношеніи древній Дмитріевскій соборъ во Владимірѣ на Клязьмѣ (XII в.). Тамъ наружныя стѣны покрыты лѣпными изображеніями звѣрей и птицъ среди роскошной растительности. Это — не реальныя изображенія твари, какъ она существуетъ въ нашей земной дѣйствительности, а прекрасные идеализированные образы. Тотъ фактъ, что въ центрѣ всѣхъ этихъ образовъ цомѣщена фигура царя Соломона, сидящаго на престолѣ, даетъ намъ совершенно ясное откровеніе ихъ духовнаго смысла. Царь Соломонъ здѣсь царствуетъ какъ глашатай Божественной Премудрости, сотворившей міръ; и именно въ этомъ качествѣ онъ собираетъ вокругъ своего престола всю тварь поднебесную. Это — не та тварь, которую мы видимъ теперь на землѣ, а тварь, какою ее замыслилъ Богъ въ Своей Премудрости, прославленная и собранная во храмъ, — въ живое и вмѣстѣ съ тѣмъ архитектурное цѣлое.

Въ параллель къ этому памятнику церковной архитектуры можно привести цѣлый рядъ иконописныхъ изображеній на темы «Всякое дыханіе да хвалитъ Господа», «Хвалите имя Господне» и «О Тебѣ радуется, обрадованная, всякая тварь». Тамъ точно такъ же можно видѣть всю тварь поднебесную, объединенную въ прославленіи бѣгающихъ звѣрей, поющихъ птицъ и даже рыбъ, плавающихъ въ водѣ[1]. И во всѣхъ этихъ иконахъ тотъ архитектурный замыселъ, которому подчиняется вся тварь, неизмѣнно изображается въ видѣ храма — собора: къ нему стремятся ангелы, въ немъ собираются святые, вокругъ него вьется райская растительность, а у его подножія или вокругъ него толпятся животныя. Насколько тѣсно этотъ радостный мотивъ нашей иконописи связанъ съ ея аскетическимъ мотивомъ, это ясно для всякаго, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ нашими и греческими «житіями святыхъ». И тутъ и тамъ мы одинаково часто встрѣчаемъ образъ святого, вокругъ котораго собираются звѣри лѣсные и довѣрчиво лижутъ ему руки. По объясненію св. Исаака Сирина здѣсь возстановляется то первоначальное райское отношеніе, которое существовало когда-то между человѣкомъ и тварью. Звѣри идутъ къ святому, потому что они чуютъ въ немъ «ту воню», которая исходила отъ Адама за грѣхопаденія. А со стороны человѣка переворотъ въ отношеніи къ низшей твари еще полнѣе и глубже. На смѣну тому узко-утилитарному воззрѣнію, которое цѣнитъ животное лишь въ качествѣ пищи или орудія человѣческаго хозяйства, здѣсь идетъ то новое міроощущеніе, для котораго животныя суть меньшіе братья человѣка. Тутъ аскетическое воздержаніе отъ мясной пищи и любящее, глубоко-жалостливое отношеніе ко всей твари представляютъ различныя стороны одной и той же жизненной правды, — той самой, которая противополагается узко-біологическому жизнепониманію. Сущность этого новаго міроощущенія какъ нельзя лучше передается словами св. Исаака Сирина. По его объясненію, признакъ сердца милующаго есть «возгорѣніе сердца у человѣка о всемъ твореніи, о человѣкахъ, о птицахъ, о животныхъ, о демонахъ и о всякой твари. При воспоминаніи о нихъ и при воззрѣніи на нихъ очи у человѣка источаютъ слезы. Отъ великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и отъ великаго страданія сжимается сердце его, и не можетъ оно вынести или слышать, или видѣть какого-либо вреда или малой печали, претерпѣваемыхъ тварью. А посему и о безсловесныхъ и о врагахъ истины и о дѣлающихъ ему вредъ ежечасно со слезами приноситъ молитву, чтобы сохранились они и были помилованы; а также о естествѣ пресмыкающихся молится съ великою жалостью, какая безъ мѣры возбуждается въ сердцѣ его до уподобленія въ семъ Богу[2].