Танжер - Фарид Нагим

Понял, что ж тут непонятного.

…ла-адно, все еще будет хорошо… да-да, точно – завтра к Полине поеду……начну журналами в электричке торговать, «I laer’s how», квартиру сниму…

…а как она пригласила тебя в театр, так странно было, и я ждал ее. Такой теплый свет лежал на жестяных крышах, неслышно проплывали машины, и пахло уже осенью, как будто сгорело что-то драгоценное, с холодным горьким ароматом и ушло тонкой струйкой в синее небо, и так было тепло и приятно, как будто весь мир с этими домами, деревьями, трамваями – это все твоя кожа. Так было жалко ее тогда и себя тоже. Возвращался от неё ночью. Мне было грустно и в то же время радостно и светло. Душа вздрагивала, как будто Полина что-то хорошее сделала для меня, вселила надежду на что-то лучшее и вечное, что когда-нибудь все-таки сбудется. Я стоял у шлагбаума на переезде, пронесся столб прожектора, и мне показалось, что поезд прокричал сиреной именно для меня.

Светлые глаза. Длинные губы.

…ТЕФАЛЬ – ты всегда думаешь…

Удар дверей. Визг и вой двигателя.

Удар дверей. Визг и вой двигателя.

Удар дверей. Визг и вой.

Удар дверей. Визг и вой двигателя.

Шум лифта.

…здравствуй, Полин, это я, я вернулся, как же мне ей завтра сказать все……что это… как темно… лифт… это ты на чердаке… чердак… а-а…

…убери эту руку… чья-то рука… это твоя рука… надо же, как затекла… её поднимаешь, а она падает… …жмет как… встал, бля… ага… ремень расстегни… когда не нужно… голодный уставший, а этот стоит… светает, что ли… бок себе отморозил… ага… все… лифт этот заебал… как бы почки не…

…как нога затекла… подожди не распрямляй… не шевелись… голову пиджаком накрой, так ноги замерзнут… на ноги плащ… а… плащ-то упал…

Я спал на нарах, у бабушки во дворе, лицо Асель висело на яблоне, подмигивало и подзывало меня к себе, я знал, что все остальное у нее голое. Она дала мне закурить, у меня зачесался нос, на кончике вскочила шишечка и как-то тяжелила меня. Потом она ушла на дискотеку, светило в ночи ее голое тело. Я случайно глянул в зеркало и увидел у себя на носу блестящий член с большой шляпкой, похожий на грибок. Я удивился. Потом вернулась Асель с подругой. Асель была равнодушна ко мне, но я видел, что она отдала подруге свое тело. Я застилал постель. Асель равнодушно ушла. Ее подруга что-то спрашивала и терлась о мое плечо большой и полой Аселькиной грудью, она звала меня куда-то всем Аселькиным телом – мягким, сухим, теплым и податливым. Я пошел.

Маша, Маша, а мы в каком вагоне…

…Анварок, ты пива…

…носильщик Аникеев, пройдите на второй участок… у меня морда уголовная…

…блядь, мы же Пашу расчленили!

Два

…ту-ду-дум-тум-тум…

…ту-ду-дум-тум…

…Лишь бы Полинка была дома, ух как я ее стисну…

…так, блин, ручка, что ли, не пишет… паста кончается… (Пьян, еду в метро к Полине Д., за куском пизды, в ночь 8 ноября 1996 года, то есть хрен знает куда.)

Какие-то арабы испуганно пили пиво у метро. Старик бомж топтал жестяные банки от пива и кока-колы и складывал в холщовый рюкзак. Торговка пересчитывала выручку и дула на замерзшие пальцы.

Сел в светящийся в ночи трамвай, но тот так медленно ехал, что вышел на следующей остановке и побежал. Искусственный свет из киоска в темноте. Купил бутылку «Хванчкары», печенье, рулет. Пошутил с продавщицей, ему было так радостно, он задыхался в предощущении встречи. Мелькнул, будто маленькая игрушка, Донской монастырь, и вдруг вновь вспыхнула в ночи эта голая лампочка над входом, проскользила знакомая вывеска «Общежитие Текстильной Академии имени Косыгина». И так сжалась душа, такое странное это возвращение в московскую осень, будто он начал жить назад, а не вперед.

Поднялся по бетонной лестнице на четвертый этаж и сначала пошел в туалет. Сложил покупки на холодный подоконник, помочился.

– Ну что, брат? – сказал он ему. – Радуйся, сегодня я тебя погрею в одном теплом кармашке.

Только бы она была дома, только бы она была дома, только бы она была.

Дверь ее комнаты была закрыта. Записка в двери: «Полина, срочно заходи. Маша! P.S. У меня трагедия».

Прошла какая-то девушка в яркой и необычной самодельной одежде, как и все здесь. Он открыл было рот, но так и не решился спросить про Полину. Смотрел на девушку. «Её, что ли, выебать, – подумал он в отчаянии и усмехнулся. – А ведь запросто вместо Полины могла эта оказаться. А может быть, это она и есть, только замаскировалась каким-то необычным образом, узнала меня уже, но не подает вида, хитро ждет, когда я сам к ней пристану, засмеюсь и скажу, что узнал, даже в другой женской оболочке, почувствовал ее сущность». Подождал. Покурил «Союз-Аполлон». Пустое холодное окно в конце коридора, пустой коридор и пусто за поворотом коридора, пусто на кухне, тишина за хлипкими фанерными дверьми с номерами.

Тяжелым квадратом встала в нем пустота и тоска. И когда он уже собрался покатить это все вниз по лестнице, уже стоял боком, открылась дальняя дверь и из неё со своим глубоким, каким-то рычащим смехом вышла Полина и с ней другая девушка.

– Это ты?! – сказала она и резко остановилась.

Он увидел, как вздрогнуло ее тело под длинным просторным мешком платья.

– Я думал, что я тебя убью, – сказал он. – Если б тебя не было, я б тебя убил.

– Вот все вы меня хотите убить!

Он почувствовал ее недовольство, и еще какую-то досаду и равнодушие, а он ждал, что она засмеется этим своим смехом.

– Ну пошли, – сказала она ему.

– Полина?! – Девушка укоризненно посмотрела, что-то особое сообщая или спрашивая у нее глазами.

– Ну что делать, мать, ладно, ты иди.

Темнота комнаты, этот ее запах.

– А ты чего, как? В командировку, по делам?

Тот же рисунок на стене – окно электрички, длинный, замерзший интеллигент в шляпе, поджал под себя длинные ноги, на коленях портфель, обеими руками держится за ручку.

– Полинка, я уже устал всем рассказывать, – засмеялся он. – Развелся, короче говоря, и вот вернулся.

У нее изменилось лицо, он увидел, что она подсознательно, из женской солидарности осуждает его.

И он вдруг почувствовал, как фальшив его смех, эта легкость в голосе и лицо его замерло и открылось, но он не мог заплакать здесь, это тоже было бы смешно, и он, пряча лицо, обхватил ее сбоку, прижался и сморщился от боли.

Она повернулась к нему, поспешно обняла, привстав на цыпочки. Он узнал вкус ее слюны, и по этой её поспешности, по твердости ее тела, обычно мягкого, податливого, по вялым губам, понял, что она его совсем не ждала.

– А я писем от тебя жду.

– А я вот сам.

– Что делать-то теперь будешь?

– Да у меня здесь, у моих знакомых ребят, подпольная коптильня есть. Рыбные дела буду разруливать, не пропаду, в общем.

– A-а, ясно.

– Но мне кажется, что там не рыба, а наркотики, – он засмеялся.

– A-а, ясно. Ты знаешь, Анвар, так не вовремя все, на самом деле, сегодня Игорь прилетает ночью.

У него сжалось все в душе.

Тот же плакат Гребенщикова на окне, и у маленького зарешеченного окна такой вид, будто за ним военный завод или тюрьма.

– Скоро диплом защищаем, хочешь посмотреть, вот мой диплом.

Он выпуклыми глазами уставился на возникшие в ее руках изящные туфельки под старину, в сафьяновой какой-то отделке.

– Ни фига себе, сама, что ли, делала?

– Туфли нет, здесь только сам дизайн мой…

Во сколько приезжает Игорь… уже ночь на дворе… если я усажу ее на колени, то она это…

– …и сам материал и обтяжка моя тоже.

– А Игорь куда улетал?

– В Швецию. Там какая-то конференция биофизиков.

Он почувствовал гордость в ее голосе. И радость за родного человека.

– Ничего себе. Ну, давай, что ли, выпьем немного, и я пойду.

– Да-авай, – легко махнула она рукой.

И он какое-то насмешливое отчаяние увидел в этом ее жесте.

– Спасибо тебе за рулетик, мы голодные с Машулькой. А я у Машки была. Помнишь Машку?

– Помню.

Твердо стукнули о стол саморучно разрисованные глиняные кружки.

– У нее трагедия, как всегда, – она засмеялась своим смехом. – Машулька.

Он сел на стул в тесноту между тумбочкой и столом, затылку мешала приделанная к стене лампа, грела его, он вспомнил ее.

– …что взять с фанатки Кортасара…

Он слышал только отрывочные слова.