Я была женой Нагиева - Алиса Шер

Она распутала один цветок и с замиранием стала выдергивать листики: «Любит… не любит… плюнет… поцелует… к сердцу прижмет… к черту пошлет…» «К сердцу прижмет!» — ликовало забившееся сильнее собственное сердечко. Она закусила губу, пытаясь скрыть разочарование: а ведь так хотелось — «любит»…

ГЛАВА 2

ЖИЗНЬ СЕМЕЙНАЯ

Начало семейной жизни принято ознаменовывать первой брачной ночью. Честно признаться, я совершенно не помню, что тогда происходило. Скорее всего, ничего особенного, потому как «первой» эта ночь была лишь условно. Но тем не менее она отличалась. И отличие заключалось в захватывающем чувстве свободы, сопровождавшей отныне нашу любовь. Совершенно легально заниматься сексом — в этом был определённый кайф, недоступный современной молодежи, практикующей узаконенный общественным мнением гражданский брак.

После занятий любовью нас, дождавшихся родительского сна и разместившихся на кухне, захватывали беседы о жизни. Дима всегда был потрясающим собеседником. Он умел — да что я рассказываю, и сейчас умеет! — поддержать любой разговор, при этом делая интересной и забавной даже самую скучную тему. Поражает даже не то, что он умеет, а то, что при рождении его наделили двумя такими противоположными качествами, как ум и красота. Совершенство, одним словом.

Сентябрь. Мы живём в квартире моих родителей, в малюсенькой восьмиметровой комнате. Я работаю в Ленконцерте, а Дима начинает учиться в Театральном институте. И практически сразу после свадьбы его вместе со всеми советскими студентами отправляют в колхоз.

А я остаюсь одна и понимаю, что медовый месяц закончился. У меня был один только август, в течение которого в Диминой жизни не существовало никаких женщин кроме меня: ни в мыслях, ни рядом, нигде. И то, возможно, лишь потому, что найти в лесу красивую девушку гораздо сложнее, чем подосиновик. Отныне же началась совсем другая жизнь.

Когда он поступал в институт, я видела всех этих абитуриенток. Девицы были как на подбор — до неприличия соблазнительные. К тому же я сама там отучилась, а потому имела возможность наблюдать, как оно всё происходит на этих актёрских курсах.

Начавшись в колхозе, и дальше, во все годы учёбы, у Димы постоянно существовали какие-то романы. Меня не удивлял Нагиев, ведь я всегда знала, что он к женщинам не может оставаться равнодушным. Нет, меня удивляли девушки, совершенно не считавшиеся с его положением женат. При том что мы всегда и всюду ходили вместе, этим свихнувшимся особам хватало наглости цепляться за его руки и настаивать на повышенном внимании. Никто даже и не задумывался о том, что рядом сидит его жена.

Впрочем, ведь в то время, когда он жил со Светой, никого не останавливало наличие в Диминой жизни какой-то женщины, в том числе и меня. Я даже помню, как мы ездили всей компанией за город и, оказавшись вдвоем в одной комнате, целовались. Скажу больше, не только целовались. И когда вдруг вошла Зайцева, ни он, ни я не испытали никакого смущения. То есть тот факт, что он несвободен, нас, запасных и играющих на вторых ролях, совершенно не смущал. Неужели я ожидала, что со мной будет как-то иначе?

Ссорились мы по этому поводу ужасно.

После очередной ссоры я сожгла все письма. Целое море писем, своих и его, в том числе и эпистолы сумасшедшего количества девушек, с которыми он общался до армии. Эти письма заполнили огромную кастрюлю, где я и подвергла их аутодафе. Сейчас, конечно, очень жалею. Нет, не о чужих, детских и сопливых, что и вызвать-то не могли никаких чувств, кроме жалости и легкого сочувствия: «зачем вы, девочки, красивых любите…» Эти исписанные чужими старательно выведенными буквами бумажки я поджигала с доселе неизведанным мною удовольствием, основанным именно на том, что сложены они были вместе и без разбору. Тем самым я как бы отрицала индивидуальность каждой корреспондентки, сровняв между собой их розовые сиропли. Жалею только о Диминых письмах и своих. Так же жалею о всех изрезанных и разорванных за годы совместной жизни фотографиях. Но по-иному поступить было невозможно. Потому что во время наших ссор летело и уничтожалось всё, что подворачивалось под руку.

Мы, конечно, не били посуду, но бывали эпизоды и позабавней, чем пара-тройка разбитых сервизов. Среди прочих достойны упоминания одетая на мою голову тарелка каши и улепетывание разъяренного Димы, несущегося по квартире с перекладиной от турника.

За столом в меня, помнится, летел кетчуп. Хорошо, что сзади находился кафель. Как специалист в этой области могу сказать: легче, чем с кафеля, кетчуп не смыть ни с какого другого покрытия. Впоследствии сколько бы мы ни делали ремонт, всегда поднимали вопрос, что же должно окружать обеденный стол: что-нибудь темное или все-таки кафель? Чтобы кетчуп смывать.

Естественно, все свои похождения Дима называл «дружбой», убеждая в том, что я обладаю чрезмерно богатой фантазией. А я покупалась на эту незамысловатую мужскую лесть, и дилемма — признаться себе в отсутствии фантазии или в беспочвенности подозрений — решалась всегда в пользу последних. По крайней мере, не так обидно.

Тем не менее любовных историй у Димы было пруд пруди.

Как-то на первых курсах он курил с приятелем, и вдруг на нашей грешной земле, да не где-нибудь, а в институтской курилке, появилась Она, спустившаяся с заоблачных высей: сногсшибательно красивая, безумно популярная, под руку с известным режиссёром. Лицо из телевизора, «звезда» и всё такое. Видимо, безграничное благоговение, прочитанное в глазах нищих и пока ещё безвестных студентов, ей, королеве кино, польстило. По крайней мере, она «кинула» Диме: «Красавчик какой!» — и удалилась обратно на горы телевизионного Олимпа.

Через некоторое время Дима встретил свою богиню на Невском (в комплекте с режиссёром, разумеется). Она, взяв юного птенца под своё властное крыло, провела его в кафе Дома журналистов. Богемные заповедные места, щедрость знаменитой женщины, близость того самого известного режиссёра, вожделенные взгляды — всё это не могло оставить равнодушным ни одного молодого человека, и Дима, естественно, благополучно напивается. Впрочем, богиня тоже.

Режиссёр явно нервничает, потому как дальше события разворачиваются в духе американского кинематографа. Сцена, вполне достойная нью-йоркского бара.

— Слушай, по-моему, я порвала колготки, — сообщает богиня томным шепотом, склоняя своё известное всей стране лицо к лицу падкого на соблазны юноши.

— Дались тебе эти колготки! — отвечает Нагиев и начинает срывать их со звёздных ног.