Узники вдохновения - Светлана Петрова

– Врач сказал – ангина?

Иринка опять кивнула: не могла же она сказать Аташке, что проглотила радугу, все равно не поверит.

– Ангина – плохая штука, опасная, сердце может ослабеть. Надо слушаться маму Раю и никуда не ходить одной.

– Не волнуйся, Аташка. – Большие черные глаза, лихорадочно блестевшие от высокой температуры, стали серьезными, даже суровыми. – Ты же сам сказал: я никогда не умру.

Когда внучка заснула, супруги Исагалиевы переместились в спальню. Шакен нежно обнял жену и поцеловал долгим волнующим поцелуем. Она ждала продолжения, но муж только тяжело вздохнул.

– Что случилось? – тихо спросила чуткая Раушан.

– Звонил Хрущев. Его не устраивают темпы и размеры освоения целины. С Кунаевым[15] он портить отношения не хочет, знает, что тот против дальнейшей запашки земель и искусственного орошения, иначе овец негде будет пасти и засоление почвы неминуемо, Аму-Дарья и Сыр-Дарья пересохнут, Арал погибнет. Степь складывалась тысячелетиями, переделывать природу опасно, больше потеряешь, чем найдешь. Вот Хрущев Кунаева и умаслил, из министерского кресла в партийное пересадил, а теперь хочет, чтобы я выступил на пленуме с критикой как бы от имени нашего Верховного Совета. Отказать – не могу, только если подать в отставку, но ее не примут, начнут доискиваться до причин. Выполнить просьбу – против моей натуры. Я Кунаева уважаю и считаю правым, врать и кривить душой не умею. Убедить в неправоте Никиту Сергеевича невозможно, человек он необразованный: раз власть у него, то и считает себя умнее всех. Не вижу выхода. Хоть в петлю лезь!

– Еще чего! – яростно вскрикнула Раушан. – Они в свои игры играют, а ты все через сердце пропускаешь. Делай, как велит этот шволочь.

– Не ругайся, – укоризненно покачал головой Шакен.

Жена оставила замечание мужа без внимания.

– Зачем волноваться, если вопрос с целиной давно решен?

– Но ведь это моя родина! Как же не болеть сердцу?

– Валидол положи под язык. Нет у тебя такой силы, чтобы Москве перечить. Может, скоро украинского борова скинут, не успеет он всю казахскую землю перепахать.

– Кунаев мне такого выступления не забудет, если Хрущев слетит, сразу и я вслед за ним в отставку отправлюсь.

– И прекрасно! Хоть на старости лет поживем, как люди. – Рая обняла мужа полными горячими руками и сказала глубоким воркующим голосом: – Иди сюда, любовь моя, я тебя пожалею.

2

Отец Иришки Санжар, младший сын Исагалиевых, отработал после вуза как молодой специалист три года по распределению на Карагандинском металлургическом комбинате в Темиртау и использовал старые институтские связи, чтобы окончить аспирантуру в Москве и получить там хорошее место. Отец впрямую не помогал, но известная фамилия уже сама по себе являлась рекомендацией. К тому же парень способностей выше средних, родился и учился в столице, так что культурные традиции усвоил русские, отчего бы не взять его в союзное министерство? Взяли и не пожалели – инженер оказался толковый.

Жена Лариса, коренная москвичка, вздохнула с облегчением: жизнь в небольшом промышленном городке, без привычных веселых компаний, больших магазинов и театров ее угнетала. Работы не было, как, впрочем, не было у нее и образования – до замужества успела полгода поучиться на чертежника, но Лариса и не стремилась встать за кульман: содержать семью должен мужчина, а в Москве она себе применение найдет. В Темиртау от безделья занималась фотографией – Ата подарил Санжару на день рождения прекрасную немецкую «лейку». Снимки получались неплохие, даже в местной газете несколько раз появлялись за подписью «специальный корреспондент Л.М. Исагалиева». Теперь можно попробовать пристроиться в какую-нибудь столичную редакцию: ни тебе трудового графика с девяти до шести, ни обязательств и профсоюза – свободный художник, но какой круг общения! Дочь надо отдать в детсадик – ребенок должен развиваться в коллективе и не мешать родителям вести полнокровную жизнь.

В Москву прилетели, во-первых, на самолете, во-вторых, зимой. Иринка изо всех сил таращила раскосые глаза: сначала на облака в иллюминаторе, а потом на белый снег, такой же сверкающий, как на Алатау, но там он лежал в недоступной вышине, а здесь повсюду – прямо под ногами, сваленный в сугробы возле домов, раздавленный грязными колесами автомобилей на дороге. Только странно, даже чистый – он не везде был белым. В тени его цвет в солнечный день менялся от голубого до лилового, в пасмурный выглядел серым, а ночью темно-синим и даже вообще черным. Когда весной снег начал таять, девочка расстроилась – такая красота утекла с мутной водой.

Поселилась семья пока у родителей Ларисы на Соколе. Одну комнату из двух – отдали молодым, отгородив кровать ребенка от взрослой платяным шкафом. Сзади на шкаф прибили ковер – иллюзия автономности и звуконепроницаемости. Молодым приходилось себя сдерживать, подвергая пылкую любовь опасным испытаниям. В другой комнате стояла старинная, с никелированными шариками, кровать родителей и общий обеденный стол, так как кухня не вмещала больше двух едоков. Между окном и дверью приютилась самодельная тумбочка под ламповым радиоприемником «Телефункен», который отец Ларисы Марк Степанович привез с Отечественной войны в качестве трофея. Глава семейства уже двадцать лет работал в строительном тресте счетоводом, получал 82 рубля 30 копеек в месяц и ожидал за долготерпение законной десятипроцентной прибавки к пенсии – до нее, правда, нужно еще дожить. Вставал в семь утра, пил на кухне чай с калорийной булочкой и отправлялся на службу до семнадцати ноль-ноль. В руках он нес чемоданчик, где лежал обед – два бутерброда с «отдельной» колбасой, завернутых во вчерашнюю, им же прочитанную газету «Правда», одно яйцо вкрутую и термос с жидким, но сладким чаем. Иришкино внимание привлекал в чемодане другой, совершенно непонятного назначения предмет – черные сатиновые нарукавники. Она долго разглядывала, вертела туда-сюда странные тряпочки с резинками.

– Это чтобы рукава пиджака не лоснились и не протерлись раньше времени, – удовлетворил дед Маркуша любопытство внучки. – Я ведь целый день сижу за столом, щелкаю на счетах и пишу.

– А что ты пишешь?

– Цифры.

– Одним цветом?

– Нет, двумя. Синим и красным. Но синим больше.

– А для чего цифры?

– Все должно быть посчитано.

– Зачем?

– Чтобы был порядок и ничего не потерялось.

– Твое?

– Наше общее – государственное.

Порядка Иришка блюсти не любила, вещи, игрушки разбрасывала, но работа деда вызывала у ребенка уважение.

– Ты, наверное, очень умный, – сказала она почтительно.

– Нет, – честно ответил Марк Степанович, не получивший настоящего образования, а только окончивший после войны трехмесячные курсы, – я не очень умный, но очень аккуратный.

Марк Степанович внешность имел самую неприметную, серенькую. Иришка исподтишка разглядывала его лицо: большие темные глаза, круглые брови, даже нос – совершенно мамины! Но мама красивая, а дед Маркуша – нет. Как будто мама смотрится в старое, поцарапанное и пыльное зеркало. Еще у мамы углы губ, когда она смеется, весело загибаются кренделечками вверх. Возможно, губы – от бабушки, но этого уже совершенно нельзя разобрать.

Жена Марка Степановича Любовь Викентьевна, обычная домашняя хозяйка, погруженная в хлопоты и экономию, рано состарилась. Была она покладистой и незлобивой, а может, просто устала сопротивляться давлению жизни. Сколько себя помнила, все что-то мыла, терла, варила, гладила, штопала. Лежащей или хотя бы сидящей без дела ее никто не видел. По выходным, когда муж законно отдыхал, ездила на электричке в подмосковные деревеньки за дешевыми и тяжелыми северными овощами – свеклой, картошкой, морковкой – запасалась на зиму. Пришила к мешку лямки и таскала доверху набитую ухабистую торбу на костистой спине, а в каждой руке – по авоське: мало везти – билета не оправдаешь. Дома она круглый год носила ситцевый халат, передник немаркой расцветки и войлочные тапки. Сквозь реденькие волосы с проседью просвечивала розовая кожа сухонькой головы, на которой короткий, но мясистый нос казался посторонним. Зубов у бабы Любы спереди не хватало, она этого стеснялась и смеялась с закрытым ртом, а губы втягивала внутрь. Разговаривала мало, на вопросы отвечала тихо и как-то виновато. После громкоголосой, решительной и темпераментной мамы Раи московская бабушка Иринку не заинтересовала, но часто удивляла. Когда зимой, во дворе, катаясь на спине с ледяной горки, девочка стерла до пролысин новое кроличье пальтишко, баба Люба заплакала:

– Такая славная шубейка была!

– Зачем плакать, бабуля, надо пойти в магазин и купить новую, – утешила ее Иринка.

А летом прибежала домой в одних носочках – подарила новые туфельки подружке, они той понравились. Баба Люба не выдержала:

– Нельзя все отдавать другим, себе не останется.