Опознание (главы из романа) - Николай Сергеевич Оганесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«О ком это он? Зачем?» — удивился Гайк Григорьевич, но уже в следующую секунду, превозмогая головную боль, многочасовую усталость, догадался. И тут же накатила волна гнева: да ведь это же сын! Сын палача, сын убийцы — останавливает на улице, чтобы вызвать жалость, сочувствие! К кому?!
«Убирайся, щенок! — процедил сквозь зубы. — Убирайся, мне не о чем с тобой говорить!»
Парень отшатнулся, испуганно шарахнулся в сторону, но Кароянов, еще сам не зная, зачем это делает, остановил, окликнул, подошел вплотную, схватил за плечи:
«Ну, чего ты хочешь, говори! — В висках больно, толчками пульсировала тяжелая как ртуть кровь. — Хочешь, чтобы я не показал на твоего отца?! Пожалел, да?! Да?! А ты знаешь, что он мать мою убил, что меня убил — знаешь?!»
И разом опустил руки.
Мальчик заплакал.
Что он сказал тогда? Ведь он что-то говорил!
«Вы уверены, что это был мой отец?»
Или: «Не может быть, это не он!»
Или: «Вы ошиблись, он не мог это сделать!»
Искательно глядя прямо в лицо, глотая стекавшие по щекам слезы, пробормотал еле слышно:
«Я вас об одном прошу. Очень прошу, умоляю — не ошибитесь… Он мой отец, понимаете, отец. Я не могу, не могу поверить…»
Почему не рассказал об этом в прокуратуре? Почему скрыл?
Может, отменили бы опознание? Не мучился бы…
Однако не рассказал — стоял у двери перед шеренгой из пяти человек и ждал чего-то. Чего? Подсказки? Помощи? Но подсказывать было некому. Он остался один — один на всем белом свете, и слово его было равносильно приговору, под которым будет стоять одна (только одна!) подпись. Тогда он еще не знал, не догадывался даже, что в зависимости от этого, непроизнесенного еще слова, сам станет и обвиняемым, и подсудимым, и осужденным…
Он решился поднять глаза, открыто посмотрел на Гаврилова. Тот стоял третьим справа — сухощавый, широкоскулый, с коротким седым ежиком…
Ждали. Двое в противоположных углах комнаты: следователь и Гаврилов. Ждали, что он скажет, что решит. И сам он ждал. А вместе с ним и все те, кто остался лежать во рву, тогда, в ноябре…
И еще один — там, на улице, или в больничной палате, у постели матери, или в детском саду, куда зашел за сестренкой, или на уроке в школе — тоже ждал. Его-то, мальчишку, родившегося шестнадцать лет назад, за какие грехи наделила судьба мучениями взрослых? («Когда мелькнула эта мысль — днем, на опознании, или только что, в поезде?»)
«Вы узнаете кого-нибудь из присутствующих здесь, Гайк Григорьевич?»
Встретились, сошлись два взгляда (в обоих ненависть, словно не было дистанции в несколько десятков лет, словно до сих пор стояли у рва, словно в самом деле узнали друг друга), сцепились, и на миг, короткий быстротечный миг, наложились, слились вдруг два человека — этот, жалкий, загнанный, обреченный, и тот, в кубанке, с чубом, толкающий мать к яме…
«Узнаете?»
Помедлив, обронил:
«Этот.»
«Вы уверены?» — шевельнулся за столом следователь.
Кароянов кивнул.
Вскоре кабинет опустел.
Гаврилова увели. Ушли, подписав протокол, понятые. То, что было после, уже не имело никакого значения, ничего не меняло и сейчас представлялось одной, бесконечно длинной паузой, за которой его сторожило одиночество и это вот возникшее в стекле отражение.
Вагон покачивало, бросало из стороны в сторону, скрипела деревянная обшивка, а человек, стоящий в узком пустом коридоре, все смотрел и смотрел в окно.
«Прочь сомнения, — повторял он словно заклинание, — прочь! Я не ошибся! Я должен был опознать преступника, должен! Гаврилов был там… Был? А если нет? Если и остальные ошиблись также, как ошибся ты? Кто дал тебе право выносить приговор, решать судьбу другого человека, о вине которого знаешь с чужих слов? Ведь ты его не видел?.. Если так, если, не дай бог, так, то чем ты лучше?..
А может, не поздно исправить? Отказаться? Выйти в Дебальцево (неслучайно, видно, задержался у расписания, запомнил, отметил про себя время прибытия на ближайшую станцию), выйти, пересесть на встречный поезд, а утром, уже сегодня утром…»
Ну, допустим, вернется. Что дальше? Что скажет следователю? Так, мол, и так, ошибся, дескать, прошу повторить опознание. Тут же спросят: «А вы уверены, что на этот раз не ошибетесь! А он что? Скажет — уверен? Но в том-то и дело, что уверенности нет, нет уверенности, не может он теперь сказать твердо, действительно помнит того человека или спутал, и ему только кажется, что у гнома-переростка, склонившегося надо рвом, было лицо Гаврилова? Даже наутро, когда вытащили из-под холодных, закоченевших за ночь тел с красной точкой меж ребер, из которой все еще сочилась кровь, даже тогда не смог бы описать полицая, добивавшего из карабина раненых…
«А если все же он? Если он?!»
«Тах-тах. Та-та-тах, — равнодушно стучат колеса поезда. — Та-тах. Та-та-тах…»
И кажется Кароянову, что с каждой истекшей секундой не приближается он к дому, жене и сыну, а удаляется от них, что до конца жизни суждено ему двигаться по замкнутому кругу своих сомнений, искать ответ, которого не существует… Кажется, что плывет он, плывет в реке времени, и быстрым течением относит его назад, под смертоносный визг свинца, к земляной насыпи, с которой в лицо двенадцатилетнего мальчика скатываются сухие и колючие комочки земли…
Вагон дернулся. Послышалось шипение тормозов.
Поезд подъезжал к станции.
Мишаня
Свой отзвук в воздухе пустом
Родишь ты вдруг…
А. С. Пушкин
1.«Весь день его мыслями и поступками управляла какая-то злая сила: приближаясь к цели, он удалялся от нее; ища и утверждая истину, обманывался и обманывал; стремясь
