Четыре истории из жизни государственных преступников - Марк Перах

— Чо будешь делать вечером? — спрашивал в пятницу Барахохло.

Уже не находя странным, что зек может задавать такие вопросы ей, вольнонаемной и жене офицера, Таня отвечала:

— Известно что. Кажную пятницу собираемся у кого-нибудь в доме.

— И чо делать там?

— Известно, пить, чо еще?

— И вы пить будете?

— Как же. Не пить, так засмеют.

— И ндравится вам пить?

— А чо в ней, горькой, может нравиться? Я б ее в жизни не видела.

— Так зачем? — сказал Барахохло.

— Говорю, засмеют. Только я не допьяна.

— А как?

— Перед тем, как идти, я двести грам сливочного проглатываю. Тогда не опьянеешь.

— Двести грам? И не тошно?

— Я его перед тем в холодной воде держу, так твердое и заглатываю. Противно, как же. А пьянеть хуже. А не пить нельзя, белой вороной быть. Скажут, загордилась, фифу из себя строит. Мой-то, по секрету тебе скажу, он совсем пропился, нет на него управы. Он и не мужик уже, от самогона.

Откровенность Тани вызывала у Ильи сладостное таяние в груди.

Между визитами в ларек запах Таниного мыла постоянно преследовал Илью. Дежуря на электростанции или работая ножиком над деревом, он теперь постоянно думал о Тане. Через несколько месяцев ему предстояло освобождение, и он знал, что тогда Таня должна будет стать его женой, чего бы это ни стоило.

По секрету от Бурдяева он стал работать над шкатулкой, которая должна была стать вершиной его искусства. Наступит день, когда он вручит эту шкатулку Тане. Шкатулка будет восьмиугольной формы в плане. На четырех из ее восьми боковинок будут изображены сцены из его жизни: контур Айя-Софии на одной стороне, профиль судна, доставившего его в Одессу, на другой, камера внутренней тюрьмы КГБ в Одессе, на третьей, раскрытые ворота лагеря и он сам, выходящий на свободу из этих ворот, на четвертой. На остальных четырех боковинках будут сцены из жизни Тани, как он представлял их. Одна сцена будет изображать сибирскую деревушку, утонувшую в снегах среди вечных сибирских кедров. Что будет на трех остальных боковинках, он пока не знал. Но на восьмиугольной сосновой крышке будет изображена свадьба. Он и Таня, лицом друг к другу, держась за руки, а вокруг надпись, выложенная из вклеенных дубовых букв, Тимохин и Тимохина, навсегда. Чего не будет в этом произведении, это какого-либо упоминания о лейтенанте Терехине. Илья знал о существовании лейтенанта и о том, что тот числился мужем Тани, но в его сознании это никак конкретно не увязывалось с Таниной жизнью, как будто Терехин был несущественной, случайной деталью, бесплотной тенью, которая исчезнет, как только он и его Таня будут вместе.

Но наступил день, когда Терехин вдруг облекся плотью и вошел в сознание Ильи, как препятствие на пути к его будущему с Таней.

В эту среду Барахохло, как обычно, был возле ларька заранее, поджидая Таню. Без нескольких минут шесть, как всегда по понедельникам, средам и пятницам, закутанная в серый вязаный платок фигура возникла на пороге вахты, и толчок в сердце Барахохло подсказал ему, что это была Таня, раньше, чем его глаза различили знакомый контур. Отворачивая лицо от ветра, несшего колючие снежинки, Таня быстро прошла к бараку, в котором находился ларек. Отряхивая снежок с валенок, Таня сняла с дверей ларька висячий замок, в то время как сопровождавший ее солдат, покуривая самокрутку, не подпускал нескольких ожидавших зеков, Барахохло среди них, к дверям ларька. Убедившись, что запоры на дверях ларька не имеют никаких повреждений, Таня кивнула солдату. Солдат бросил почти докуренную самокрутку на снег и хотел было придавить ее каблуком, но два зека немедленно бросились за самокруткой, и более проворный из них успел, упав на колени, выхватить окурок почти из-под солдатского сапога и немедленно втянул его между своими губами. Его конкурент выругался, солдат сплюнул и махнул рукой, разрешая ожидавшим вступить в полутемную каверну ларька.

Пока остальные зеки толпились у прилавка, выбирая покупки, Барахохло наклонился к Тане, уже сидевшей за прилавком. Дверь помещения стучала о косяк, содрогаемая порывами сибирского ветра, и при каждом ее толчке слабая лампочка, свисавшая над Таней с потолка, мигала. Ветер за стеной тоскливо подвывал, бревенчатые стенки дребезжали. Таня сидела, отвернув лицо от Барахохло.

— Тань, ты чо? — тихо сказал Барахохло. Его слова утонули в дребезжании стенок, так что другие зеки не могли их расслышать.

— Чо чо? — Таня повернулась к Барахохло, закрыв лицо руками.

— Ну? — не обращая внимания на остальных зеков, Барахохло взял Танины ладони и, преодолевая ее слабое сопротивление, отвел их от ее лица. Левый глаз женщины чернел, окруженный рамкой вздутого кровоподтека. Левая сторона ее рта вздувалась багровой запятой, и другая красная запятая, начинаясь возле носа, уходила по ее щеке, по ее родной, любимой щеке, под прядь волос, спадавшую на ухо — на ухо, которое ему мучительно хотелось взять губами.

— Кто? — сказал Барахохло, сжимая кулаки.

— Кто, кто! Не знаешь, что ли? Кто, как не мой законный, — шепотом сказала Таня.

Барахохло тихо застонал.

— Тань, мне по зачетам осталось всего четыре месяца. Как выйду, женюсь на вас, тогда тебя никто не тронет. И фамилию возьму, Тимохин.

Неожиданно Таня рассмеялась, и тут же охнула от боли, схватившись за щеку.

— Я старая, Илья. Мне уже 24. А ты мальчик, тебе молодая нужна. — Мне вы нужны, и больше никто. Никто! Никто! — Да тише, дурной. Тише говори! Не разумеешь, у меня муж есть! — Какой муж, пьяный завсегда. — Ну да. А кто из вашего брата не пьяница? — Он бьет тебя. — Ну что ж, дык он законный. — Дык что, так и будешь терпеть всегда?

— Да пойми ты, Илья. Ежели б мы с тобой инакше встрелись, всё могло бы быть по-красивому. А так… У меня муж, он, если узнает, какие мы с тобой разговоры ведем, он меня пристрелит. У него двустволка всегда заряженная. Только что он дурак, ему и в голову не приходит, что я с зеком могу…

— Таня, как я выйду, ты должна от него уйти, и я женюсь на тебе.

— Эй, ты, хватит шепотиться, — сказал один из зеков. — Надо покупки делать.

— Иди, Илья, и выкинь из головы, — тихо сказала Таня. — Может, я и рада была бы с тобой. Только я замужем, так что нам с тобой не быть.

Ветер рванул дверь ларька, захлопывая ее за Барахохло, и, натягивая рукавицы, он только сейчас заметил, что во время разговора с Таней его ногти впились в ладони до крови. Слова Тани звучали в его ушах. Лейтенант Терехин, доныне призрачная фигура, существовавшая где-то вне его отношений с Таней, с его Таней, вдруг преобразился в нелепую, ничем не оправданную, неустранимую помеху на пути к Тане, фамилии, счастью.

Нелепую? Да!… Ничем не оправданную? Да!… Неустранимую?…

Он не испытывал ненависти к лейтенанту Терехину, как не испытывают ненависти к холму, стоящему на пути строящейся дороги. Холм срывают без сожаления, но и без ненависти. Холм срывают не потому, что ненавидят его, а потому, что он ни к чему на дороге и, более того, препятствует ее продолжению. Там, где пройдет дорога, никому не нужный холм уничтожают. Даже если сначала холм кажется неустранимым.

На работе у дизеля или вырезая фигуры на планках, из которых будет собрана очередная шкатулка, или во время шмонов и поверок, когда пятерки зеков одна за другой проходят мимо солдат, отчеркивающих их обгрызанным карандашом на обструганных деревянных дощечках, он постоянно думал теперь о том, как избавиться от лейтенанта Терехина, так нелепо вставшего черной глыбой, почему-то имевшей очертания человеческого тела, между ним и Таней.

Если бы он мог подстеречь лейтенанта на пустынной темной улице, с приготовленным камнем в руке, как некогда выбившего ему зуб бродягу в глухом закоулке Еникапи, нелепое препятствие к счастью было бы устранено. Но в зоне не было темных переулков, и лейтенант Терехин не бродил в темноте в одиночку по зоне. На ДОКе было немало темных закоулков, но лейтенант Терехин никогда не появлялся на ДОКе.

Когда, до перевода на электростанцию, Барахохло работал на разгрузке баланов, в одной бригаде с ним работал чеченец по имени Аслан. Высокий, жилистый, очень спокойный, медлительный в движениях, Аслан, по слухам, убил в Алма-Ате казаха, обманувшего его в какой-то подпольной сделке. Казах оказался дальним племянником секретаря Чимкентского обкома партии. Доказательств у обвинения не было, но, учитывая родственные чувства чимкентского секретаря, не было и речи об оправдании перемещенного чеченца. Был найден свидетель, давший показания, что чеченец сравнивал советскую власть с царским режимом, заявляя, что для чеченцев оба режима были один черт. Аслан получил восемь лет. Хотя чеченцы не были иноподданными, однако, учитывая их предполагаемую ненависть ко всем русским, их предпочитали содержать на лагпункте 04.

Во время перекуров Аслан стал подсаживаться к турку. Он расспрашивал о мечетях Стамбула, об утренних призывах к молитве, звучащих с минаретов, о мусульманских праздниках, о паломничествах в Мекку. Он звал Барахохло не иначе, как Исмаил. Он впитывал каждое слово турка, и, благодаря Исмаила за рассказы, прикладывал руку к груди.