Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

— Возьму.

— Я в профи податься могу, Кореш. Не забывайте. — Назваться Корешем — единственное, что не понравилось Болэну.

— В чем, — нагло спросил он.

— Дык ведь, заимев это устройство себе, я и за инструмент смогу взяться. Могу ста разными путями пойти. Вы, может, еще за милю услышите, как я хохочу и исполняю на каком-нибудь проклятущем инструменте. — Он сердито мотнул головой, описав ею угол в сто восемь градусов. — Как подумаю про тех других двух толстяков и чего им не перепало. Блин! слишком они тогда перемудрили. — Болэн подумал о двух толстяках, вздутых шариками внутри своих гробов, пока его старый друг замышлял себе искусственную конечность, совершенно волшебную в розовых пластичных и эластичных петлях.

Два человека сидели в поле формайки и не разговаривали. Болэн не мог принять облегченья электрического китайского бильярда, что расцветал для него. Даже без Болэновой благодарности тот плескал вокруг пастельными тучками и звонил в свои колокольчики, а несгибаемый игрок заплел два пальца вокруг рычага и ждал, чтобы аппарат вывел его победу из своего организма.

— Позвольте ваше ухо? — спросил К. Дж. Кловис, от ампутанта — вопрос пугающий. — Мне нужно ваше доверие. Вы же слыхали небось про фермеров, что с одного дерева собирают по десять цитрусовых. Слыхали про озимую пшеницу. Встречали, вероятно, выгнанные овощи. Я пока не могу об этом подробно; однако позвольте мне вот что сказать. Эти чудеса имеют особое применение применительно к нетопырям. А потенциал тут? Длинный доллар. Больше я ни слова не скажу.

Мое собственное устройство, — продолжал говорить он, — которое я намерен вот-вот уже иметь, само по себе будет чудом природы. Я в нем уверен. В нем будет больше подлинной выразительности, чем в натуральной конечности. Хоть я по-прежнему и монопод, это алюминиевое чудо станет переносить меня с места на место. Ваше имя и адрес? — Болэн ему предоставил. — Дайте мне допить в покое, сынок. И последнее — вот что. Вы ж не забудете, правда, что я значусь в «Желтых страницах»?

— Никак нет, сэр.

В баре и впрямь иногда людей встречаешь, думал Болэн, продолжавший пить. Постепенно он прекратил размышлять о невообразимом К. Дж. Кловисе; а принялся вместо этого нянькаться со своей одержимостью тем, что Энн может ему изменять. Подумал было позвонить в дом, но понял, что в голосе услышат его страхи. Более того, ее родители его немного пугали. По крайней мере, в своем мире они были хороши; а он казался плох даже в своем. Дорогая будь моею я тебя люблю. Еще «Черных-Джек-Дэниэлзов», сказал он, да пошустрей. Я клиент. Принесли.

— Я плачу, — сказал он, хлеща капустою о стойку. — Я хозяин сети куриных салонов с «вурлицерами»{19}, и у всякой тушки для жарки, Класс А, на жопке мое клеймо. — Позднее воспоследовал некий совершенно теоретический спор, по ходу которого бармен сунулся лицом к Болэну через стойку поинтересоваться, как вообще можно вести окопную войну на луне, если при всяком шаге подпрыгиваешь в воздух на сорок футов. Болэн отвалился в ночь.

Он стоял перед дверью Фицджералдов, в потемках, на уме ничего хорошего. Энн наверняка спит. Внутри у него, где во тьме гнездились все тайны, в действие вступил некий «Дизниленд» кишок, выметывая из себя иллюзии, невпопады и ложные треволненья. С Болэном случился миг кошмарной малости. Он поддернул рукав узнать время и обнаружил, что часами более не владеет. Ему получшело. Он снова увидел, как может стать прославленным. Кованый латунный молоток на дубовой двери в нише гласил «ФИЦДЖЕРАЛД» строгими прописными буквами; сверху геральдические эмблемы, вточенные в сам металл, провозглашали тех или иных Фицджералдовых зверей на задних лапах; под ними же — пауза, в которой Болэн совершенно расфокусируется, задумывается о собственной смертности, нынешних временах и музыке сфер, после чего вновь сходится в фокус, — под ними же, стало быть, полукруг английских унциалов помельче предупреждал: «Не будите спящих псов». Делалось на заказ, заподозрил Болэн, микроцефальным автозаправщиком из Бёрбэнка.

Суровый Болэн приподнял молоток объявить о своем приходе, но замер на замахе. Скрип молотка изменил ему настроение. Мысли его омывались всеми теми шумами, что он терпеть не мог; особенно шпицами, ветряными колокольцами и оконными стеклами, завывающими под мягкими тряпицами. Он опустил молоток и отпустил его.

Затем подумал изо всех сил. Простоял без движенья долгий миг и подумал крепче некуда. И когда этого занятия с него абсолютно хватило, он медленно и твердо повернул ручку, открыл дверь, шагнул внутрь и прикрыл дверь за собой: правонарушитель.

На первом этаже все огни были погашены, в гостиной — тоже, хотя в воздухе, казалось, было достаточно светло, чтоб видеть, куда идешь; и на приставных столиках тускло сиял хрусталь. Он выбрел из гостиной в кабинет и закрыл за собой дверь.

Чуть ли не в первом шкафчике, где Болэн порылся, нашлись бренди и великолепнейшие гаванские сигары, какие ему в жизни попадались, легендарные «короны», «Рамон Альонес Номер Один»{20}. У него потекли слюнки, не успел он одну прикурить. С первым синим клубом, развеявшимся в воздухе, он налил себе высокий глоток бренди. Вытащил из витрины Фицджералдово ружье «холланд-и-холланд»{21}, подбросил его к плечу и в счастье своем уверовал, будто видит, как плоско на него налетают крупные нырки, проскальзывая под ветер и вспыхивая вокруг.

Услышали Фицджералды или нет? Слышны ли им были ружейные звуки, что он производил ртом? Громкие? Типа двенадцатого калибра? Он подошел к двери, постоял за ней, толкнул ногой, чтоб открылась, и выпрыгнул в проем, поводя в темноте ружьем. Если там кто-то был, ситуация прояснилась, и они предпочли не показываться. Болэн снова притворил дверь, держа ружье за стволы, возложил приклад на плечо и сел, уставясь в темное окно на еще более темные ветки, тыкавшиеся в него.

— Удовольствие не есть отсутствие боли{22}, — сказал он вслух и заглотил весь бренди. Глаза его тут же переполнились слезами, и он забегал кругами по комнате, восклицая: — Я умираю, египтянка, умираю!{23} — Затем он снова сел, снял ботинок, сунул дула «холланда-и-холланда» себе в рот и, прицела в глаза не видя, нажал большим пальцем на спуск. Раздался единственный, металлический, дорогостоящий и довольно церемонный английский щелчок. Он вытащил стволы изо рта и созерцательно заменил их сигарой.

Ощупывая ружьем путь перед собой, он принялся исследовать дом. В льющемся лунном свете поднялся по лестнице. Первой комнатой справа была ванная с утопленной ванной и форсункой душа на поворотной штанге. Болэн чиркнул молнией ширинки и стал мочиться в унитаз, тщательно метя в фаянсовые стенки чаши. Потом — и жест этот был совершенно аристократичен — перевел струю в центр. Шуму получилось много. Затем он спустил воду.

Болэн заткнул хвостик туалетной бумаги себе в задний карман, не оторвав ее от рулона, и вернулся в коридор. Бумага тихонько разматывалась за ним следом, словно бечевка спелеолога. Оглядываясь через плечо, он видел в темноте ее надежную полосу.

У двери первой спальни он повернул ручку. Дверь заело, она не желала открываться свободно. Он помедлил, затем хорошенько дернул. Дверь отстала с мелким скрипом. В зияющем пространстве стояла громадная двуспальная кровать, Фицджералд ниц, его супруга на спине лицом к потолку. Враг. Лишь несколько мгновений спустя Болэн осознал, что дверь пропускает сквозняк без помех и шторы из органди торчат в комнату, трепещут и шумят. Закрыв за собой дверь, он ощутил несомненный гул страха. Тот устроил себе штаб-квартиру у него под грудиной. Он сбился со следа того, что делал. Координация движений с ним рассталась, и он ненужно шумел ногами. Все равно ему удалось храбро добраться до края кровати и опустить взгляд на дула ружья, что покачивались под носом у барыни Фицджералд. Ему выпало припомнить тьмы изощренных способов, какие находила она, дабы сделать ему неловко. Вспомнил он и — глядя, как она эдак вот разлаталась, — что святой Франсиско Борха к монашеству своему был подвигнут ужасом при виде трупа Изабеллы Португальской{24}. Подле нее и невидимый под уступом тени, ее супруг крутнулся в одеялах и разоблачил жену свою. Лишь в просторных боксерских трусах с ярлыком «Вековечье»{25} явилась ее отвратительная фигура. Болэн расстроило видеть эдакое. Тут она зашевелилась, и он убрал ружье. При свете луны он различал, где вороненая сталь запотела от ее ноздрей. Теперь в комнате было полно сигарного дыма. Прямо у Болэна на глазах двое Фицджералдов слепо и замедленно сражались за одеяло. Она победила и оставила его дрожать голым. Он был пушист и причудливо сложен, как новорожденный страус.