Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

И вот наконец светает, и минувший год уже обсужден во всех деталях, и уже осторожно намечены планы на будущее, и тогда наступает тот деликатнейший час, когда Бен-Атару предстоит решить, как же ему поделить прибыль между тремя участниками их дела. И чтобы произвести этот ответственный дележ, ему необходимо сосредоточиться и освободиться от всех посторонних помех, а потому он отсылает своих компаньонов вниз, к заливу, в конюшню Рафаэля Бенвенисти, чтобы южный компаньон объяснил там северному, каковы особенности приготовленных для него новых товаров, рассказал, как и почему они выбраны, да поторговался с ним о цене, которую нужно требовать за каждую вещь. Сам же Бен-Атар, плотно заперев за ними дверь и надежно прикрыв ставнями окно своей комнаты, неспешно зажигает две большие свечи, аккуратно раскладывает на столе все монеты, небольшие золотые слитки и драгоценные камни, добытые Абулафией в стране франков, садится и лишь тогда дает свободу своим размышлениям, стараясь по чести и справедливости решить, какова истинная доля каждого из компаньонов во вложенном труде и в полученной прибыли. И вот, сидя в одиночестве в наглухо закрытой комнате старинного римского подворья, укрывшегося на холме посреди густой рощи, он начинает с того, что представляет себе, как его компаньон-араб странствует среди черных племен на границе Сахары, собирая там благовония, пряности, кожи и кинжалы. И чем жарче в его воображении палит солнце, чем более дикими и опасными кажутся ему черные кочевники, тем большая жалость к исмаилиту пробуждается в его еврейском сердце, и он начинает придвигать всё новые и новые монеты и драгоценные камни к его маленькой кучке на столе, так что та всё растет и растет. Но тут его сердце слышит, как начинает возмущаться дух Абулафии, и тогда он силой заставляет свое воображение обернуться к тревожному христианскому северу с его колючими ветрами, холодными секущими дождями и топкими дорогами. Добавив несколько золотых монет к доле бедняги, обреченного на трудные скитанья среди поместий и замков поклонников креста, он подсыпает ему вдобавок и немного серебряной мелочи — в награду за способность к уловкам и переодеваньям, за изворотливость и знание языков. Но и это его не удовлетворяет, и, ощущая все возрастающее сочувствие к молодому родственнику и соплеменнику, которому суждено мыкаться в одиночестве среди ненавидящих и презирающих его гоев, он снова протягивает руку и прибавляет к кучке своего компаньона-еврея два сверкающих драгоценных камня из кучки компаньона-мусульманина.

Свечи на столе почти догорают, когда Бен-Атар вдруг с удивлением обнаруживает, что, охваченный горячей жалостью к верным компаньонам, он совсем позабыл о себе. А ведь он абсолютно не вправе забывать, что источником всей этой прибыли являются как-никак те деньги, которые вложил в дело он сам, а также его личная предприимчивость, его широкие торговые связи и его вместительные танжерские склады. Да, конечно, сам он не бродит по дорогам, но разве не его забота, простираясь в самые далекие дали, защищает двух младших компаньонов от всех грозящих им опасностей? И тут он вспоминает вдобавок, что у него ведь есть еще две жены, и дети от этих жен, и многочисленные слуги, приглядывающие за его богатыми домами, и всем этим людям он обязан обеспечить существование, и притом существование в достатке, изобилии и красоте! И вот под конец, сравнив все эти свои многочисленные заслуги и обязанности с безыскусной простотой житейских потребностей Абу-Лутфи, да и с одиночеством Абулафии, хоть и унылым, конечно, но таким непритязательным и привычным, он тяжело вздыхает и в умирающем мерцании свечей начинает осторожно прореживать кучки своих компаньонов, раз за разом наращивая свою. Так что к тому моменту, когда обе свечи окончательно догорают и последняя искра света тонет в охватившем комнату мраке, на столе перед ним уже лежат три наполненных монетами и драгоценными камнями мешочка из леопардовой шкуры, два из которых он тут же прячет в вещах своих компаньонов — впрочем, не совсем, конечно, настоящих, равноправных компаньонов, а по правде говоря — так, обычных торговых агентов, только повышенных в звании. И лишь теперь, покончив с этим тяжелым делом, он окончательно успокаивается, открывает железную дверь, распахивает ставни и долго смотрит на деревья, среди которых уже пляшет приятный послеполуденный свет, успокаивая душу, не на шутку растревоженную той мучительной борьбой, которую она вела сама с собой ради торжества справедливости и чести.

Но тут уже слышится цокот копыт, и со стороны залива на холм медленно въезжают два его компаньона. После долгих часов препирательств в конюшне оба выглядят усталыми, а Абу-Лутфи к тому же еще и хмурится, видимо, недовольный тем явным пренебрежением, которое выказал Абулафия, осматривая новые товары, а также чересчур низкой оценкой той суммы, которую, по мнению северного компаньона, ему удастся выручить за них. Но исмаилит слишком благороден и горд, чтобы усугублять взаимное раздражение проверкой содержимого того мешочка, который спрятан в его вещах. И даже сравнивать его по весу с мешочками Бен-Атара и Абулафии он не хочет, заранее понимая, что стоит ему проявить хоть малейшее сомнение в справедливости дележа, и он будет сразу же втянут в сложнейшие расчеты, которые оба еврея произведут с такой невообразимой скоростью, что ему все равно за ними не угнаться. Поэтому он предпочитает поскорей проститься с ними и пуститься в обратный путь, тем более что они с Бен-Атаром никогда не возвращаются на родину вместе — того и гляди, соблазнишь двух бесов сразу, еврейского и мусульманского заодно, и нападут они на путников совместными силами. И потому, приторочив седельные сумки к седлу, и спрятав мешочек из леопардовой шкуры поближе к мошонке, да отведав из вежливости еврейской кошерной еды, которую послала им на ужин жена Бенвенисти, Абу-Лутфи отходит в сторонку, долго и старательно изучает, откуда тянет ветер, а затем, повернувшись в сторону святой Мекки, лежащей далеко-далеко отсюда в аравийской пустыне, простирается на земле, прикрывает ладонями уши и громко и энергично славит Аллаха и Пророка его, завершая свою молитву столь же энергичными проклятьями в адрес тех, кто причинил или вздумает причинить ему зло. Потом он подымается, размашисто хлопает обоих евреев по плечу, и поскольку, в отличие от Абулафии, ему стыдно переряжаться даже ради собственной безопасности, ограничивается лишь тем, что по обычаю своих пришедших из пустыни предков покрывает голову бурнусом, чтобы скрыть от поджидающих в засаде, кто к ним приближается, а от надумавших преследовать — за кем они гонятся. И с первыми же сумерками, вскочив на коня, гонит его вскачь на юг, в сторону Гранады, через христианские земли Иберийского полуострова, по дорогам которых ему придется теперь пробираться только ночами, под покровом непроглядного мрака.

Нечего и говорить, Бен-Атар, конечно же, питает к своему компаньону-исмаилиту нерушимое доверие и самую искреннюю симпатию, не говоря уже о дружеских чувствах, — но все же он испытывает явное облегчение, когда звук лошадиных копыт окончательно растворяется в багрянце умирающего дня, потому что только теперь он может начисто освободить свой ум от забот о товарах, монетах и мировых событиях и выслушать наконец, что же произошло за минувший год с любимым племянником, которого горькая судьбина разделила с родиной и семьей. Понятное дело, двум чужакам, а уж евреям подавно, негоже удаляться в темноте от подворья, но им уже не под силу сдерживать взаимное жгучее любопытство, и потому, надежно упрятав свои драгоценные мешочки, они отправляются на окраину рощи, где уже в самую первую встречу высмотрели себе укромное уединенное место среди огромных морщинистых скал у входа в пещеру, высеченную давним землетрясением. Здесь они разжигают небольшой костер, чтобы отогнать случайно забредшего волка или любопытного лиса, и рассыпают на тлеющих углях ароматные травы, чтобы дым этих трав, обвившись вкруг них, сладким своим запахом отогнал печали и горести миновавшего года. Разумеется, Бен-Атару не терпится поскорей узнать, что произошло в личной жизни изгнанника, многие годы назад сменившего солнце и море Магриба на горькое одиночество в мрачных и скудных христианских землях, но он прекрасно понимает, что закон старшинства требует от него рассказывать первым — ведь прежде всего он обязан дать племяннику отчет обо всех членах семьи: об отцах и матерях, сыновьях и дочерях, братьях и сестрах и прочих родственниках и друзьях, — о которых, именно из-за их былого предательства, Абулафия жаждет теперь узнать всё-всё, до самых мельчайших подробностей. А кроме того, Бен-Атару хочется, чтобы с помощью его рассказов любимый племянник хоть немного утолил тоску по родному городу с его мелово-белыми домами и узенькими переулками, с его оливковыми деревьями, раскидистыми пальмами, зелеными овощными грядками, золотистым песчаным берегом и розовой гаванью. Но пуще всего Бен-Атар хочет дать Абулафии возможность вновь, по прошествии стольких лет, оплакать свою прекрасную молодую жену — ту, что когда-то в отчаянии надумала утопиться, произведя на свет слабоумное, порченое дитя, и этой своей непристойной смертью удвоила и учетверила позор, павший на ее мужа, вынудив его к нынешнему добровольному изгнанию.