Новые земли Александра Кубова - Нинель Максименко

— Да нет. Ты меня не так понял. Всё Морское — музей, даже весь Крым. Нет второго такого места на земле, где бы столько народов оставили следы своего пребывания. Скифы, сарматы, аланы, гунны, греки, итальянцы, армяне, русы.

Человек не может быть культурным, человек не может ничего создать, если он не знает прошлое, не относится к нему с уважением.

Если ты пройдёшь с этой мыслью по земле, где ты сейчас живёшь, по земле Крыма, и небезразличным глазом всмотришься в неё, то увидишь историю целых народов, некогда могущественных, ушедших в прошлое. Ты уж, наверное, видел в городе остатки генуэзской башни, а у нас ведь есть целая большая генуэзская крепость, и историки говорят, что это самый лучший памятник средневековья во всей Европе. А в лесу ты можешь встретить обомшелые развалины крепости или монастыря и подумаешь: когда-то здесь была жизнь. Может быть, даже у себя в огороде ты найдёшь обломок амфоры, может быть, даже столетия сохранили на нём отпечатки пальцев слепившего её гончара. Не брось безразлично этот обломок. Бережно храни, собирай, мысли. Ведь каждая находка, даже маленькая, поможет нам узнать что-то новое о прошлом.

Я так слушал Пал Палыча, как, наверно, никогда в жизни не слушал никакого учителя…

После школы я вспомнил, как хорошо было утром на море, и решил сделать небольшой крюк, чтоб пройти к дому берегом моря. Действительно, здорово было сегодня на море! Что-то я и не замечал, какое оно синее и выпуклое, а может быть, потому, что сегодня первый такой жаркий день, и утренний туман совсем исчез, солнце печёт будь здоров. Я снял пальто, хотелось снять ботинки и пройтись босиком по песочку, да тащить в руках не хотелось.

Так я шёл себе, как вдруг меня догоняет одна девчонка из нашего класса — она сидит на задней парте, я её заметил ещё в классе, — непохожая на других: молчаливая, длинная, худая-прехудая, а глаза такие синие-синие, как сегодняшнее море.

— Ну, как тебе Гай Гракх?

— Это что ещё за Гай Гракх?

— Да наш историк.

— Он же Пал Палыч!

— Пал Палыч, но мы его ещё и Гаем Гракхом зовём с прошлого года, когда древний мир проходили. Правда, мировой?

— Железный. А ты здесь тоже живёшь?

— Я совсем не здесь. Я — в горах. Наша деревня самая последняя, а там уже начинается заповедник. И дом у нас последний.

— А что ж ты здесь ходишь? Клад, наверно, генуэзский хочешь найти. Небось историк ваш заразил всех этими самыми генуэзцами!

— А ты не смейся! Клад у нас здесь очень даже просто найти, и находили сто раз. Вот огород копают, вдруг раз тебе — и клад.

— Знаешь, а я тоже клад нашёл, ещё когда мы в городе жили. Самый настоящий, только не генуэзский, а немецкий. Фриц один сбежал и оставил.

— Ну, немецкий я бы даром не взяла, не нужно мне фрицевское добро. Да вообще я кладами не увлекаюсь. Я камни собираю на море. И в горах тоже, но на море лучше, гладенькие, они горят больше.

И она достала из кармана фартука (она была уже по-летнему одета — в одной форме, а я, как дурак, пальто тащил) горсть камушков и протянула на ладони. Камушки были круглые, гладкие, как будто отточенные, совершенно прозрачные и горели голубоватым огнём. Я так и поверил, что это она нашла сама!

— Ну уж, ну уж! Так я и поверил. У матери небось бусы утянула.

Она презрительно фыркнула и убрала камушки обратно в карман.

— Понимал бы что-нибудь! Да если хочешь знать, это самые плохие, и их здесь полно, глаза бы имел на лбу, а не на макушке.

Она остановилась, и я остановился тоже, и она словно впилась глазами в подбегающую к нам волну. И мы так стояли и смотрели, как дураки. И я уже хотел плюнуть и уйти — я думал, что она меня разыгрывает, — как вдруг увидел в воде ослепительное голубое сияние. Я заорал благим матом и бросился, как есть, в ботинках и не засучив форменных брюк, в воду и, как коршун цыплёнка, схватил в кулак это голубое сияние.

— Эх, что там твои камни, вот у меня — это да!

— А ты посмотри, что у тебя, да никогда не смотри над волной, а то, если уронишь, море второй раз не отдаст.

И она потянула меня за рукав дальше на песок, и я с замиранием сердца разжал онемевшие пальцы и увидел у себя на ладони большой мутноватый жёлто-белый камень. Я чуть не заплакал от обиды, бросился к воде, но она меня остановила:

— Нет, это тот самый, просто он в воде так сиял, это — халцедон. Вот я собираю маленькие, они прозрачнее, и поэтому в них голубой свет не только в воде. Но ты не бросай его… Возьми. Смотри, как надо… — Она осторожно разжала мои пальцы, взяла камень и потёрла его о свою щёку, и камень заблестел почти так же, как в воде.

— Что ты с ним сделала, — закричал я, — ты колдунья, что ли?

Она засмеялась и закружилась по песку, размахивая портфелем.

Мы уже дошли до того места, где мне надо было подниматься к себе домой, и я, небрежно кивнув ей: «Гуд бай!» — полез по тропинке на обрыв, как вдруг остановился и закричал:

— Эй! Как тебя зовут?

— Меня?

Она сделала шага два назад и сказала:

— Джоанна.

— Джоанна? Такого и имени-то нет, ты что?!

— Нет?! Ну, ты серость! Ты что же, не читал «Джека-Соломинку»?

— Ну, знаешь, я уже вышел из того возраста, — это про уголёк и соломинку, что ли?

— Эх ты, тундра, а ещё москвич! Придумал! Уголёк и соломинка! Сразу видно, что ты не открывал историю дальше заданного. Слыхал про восстание Уотта Тайлера? Джек-Соломинка был один из его помощников, а Джоанна была его невеста. Хочешь, принесу книжку?

— Тащи. Давай завтра в школу.

И я полез на обрыв и долез уже до самого верха, а потом снова оглянулся и закричал что есть мочи:

— Эге-ге-гей! Джоанна! Салют, камарадос!

Только я взлетел на гору, как носом к носу столкнулся с Булей. Она стояла на нашем обрыве с ведром и чайником, и я схватил из Булиных рук ведро и чайник, отдал ей портфель и побежал к почте, около которой находился единственный в посёлке колодец.

— Буля, пошамать есть? Давай к боевой готовности!

— Что-то ты уж больно весёлый. Или так весело воду таскать?

— А чего! Думаешь, тяжело, что ли? Ни капельки!

Я поставил воду. Буля уже накрывала на стол, а я, в нетерпении принюхиваясь к запахам, спросил:

— Что на обед сегодня?

— «Что-что»! Суп из манных круп, на второе толчёный рябчик! Что дадут, то и будешь есть.

Буля поставила на стол кастрюлю. На обед был суп из кукурузы, заправленный жареным луком.

— Буля, а чай с чем?

— С та́ком.

— Ну, Буля, что-нибудь сладенькое?

— Ещё не выросло. Вот посадим с тобой, вырастет — осенью будет сладенькое.

— Ну, Буля, хоть вприглядочку достань кусочек сахара.

Буля, ворча себе под нос, открыла железную чайную коробочку с двумя крышками и достала оттуда кусочек сахара, примерно, с ноготь моего мизинца. Это богатство, мелко наколотое щипчиками, было привезено ещё из Москвы, и, конечно, это были остаточки Булиной доли…

Потом дотемна я ходил к колодцу и обратно — таскал воду, а Буля копала грядки, вытаскивала корни и рыхлила землю, и только уже поздно вечером я сел за уроки. Буля зажгла фитилёк на моём любимом подсолнечном масле, и я первым делом пролистал «Средние века» и прочёл про восстание Уотта Тайлера. Про Джоанну там не было сказано ни слова.

На следующий день я только и думал, как напомнить Джоанне про книгу, да не решался при всём классе подойти к ней. Но это и не понадобилось. Джоанна, подойдя со своей «Камчатки», положила мне на парту потрёпанную книжку, завёрнутую в газету. Любопытная Надька Кочкина тут же выставила ушки на макушку — что ещё за книжка? — и цап своей ручищей за книжку, а я цап сверху.

— Свои ручки держите при себе, мисс, если они дороги вам как память!..

И я слегка сжал ей запястье, так что она запищала.

На следующем же уроке я начал читать так, что учительница даже и ухом не повела; у нас в Москве эта система разработана железно: книга под партой, и в щёлочку между откидной доской и партой прекрасно видна одна строчка — прочтёшь, и поехали дальше. Этот метод был нов не только для здешних учителей, но и для ребят, и когда Надька Кочкина раскусила наконец, она растрезвонила всему классу. И на следующем уроке (как раз был английский) весь класс поголовно упражнялся в новом методе, причём некоторые за неимением художественной литературы читали учебник.

— Нет, вы сегодня определённо какие-то не такие, — сказала нам англичанка, когда пятый или шестой спрашиваемый попросил повторить вопрос.

Но это всё ерунда…

…Вся эта весна для нас с Булей прошла однообразно: я, как заведённый, ходил от дома к почте, от почты опять к дому, таскал воду уже не в ведре и чайнике, а в двух вёдрах, а Буля ползала по-пластунски по огороду, то разрыхляя, то поливая. Но у меня было такое впечатление, что всё это зря — я только не хотел огорчать Булю, — потому что на нашей горке вода тут же сползала вниз и земля высыхала прямо на глазах.