В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон

Он был полон решимости соблюдать договоренность о том, что они никак не будут мешать друг другу в случае, если у кого-то из них появится, как они это именовали, лучший «шанс»; но что, если он не сможет ее отпустить, когда таковой появится у нее? Он хотел для нее самого лучшего, хотел страстно; но его представление о лучшем так незаметно, так неощутимо изменилось под влиянием их первого месяца, проведенного вместе.

Ленивые гребки медленно приближали его к берегу; но раннее утро было таким дивным, что, не доплыв нескольких ярдов до пристани, он ухватился за цепь лодки Стреффи и лег на воде на спину, вновь отдавшись видениям… Уезжать не хотелось; и несомненно, именно это нежелание побуждало к бесполезному самокопанию. В Венеции, конечно, будет восхитительно; но такого наслаждения, как здесь, они больше нигде не испытают. И к тому же у них есть только год благополучной жизни, и из этого года месяц уже прошел.

Он нехотя вылез на берег, прошел к дому и распахнул окно в прохладной пестрой гостиной. Уже заметно было, что в доме готовятся к отъезду. В холле — чемоданы, на ступеньках — теннисные ракетки; на лестничной площадке кухарка Джульетта обхватила обеими руками выскальзывающую сумку с кухонным скарбом, которая отказывается закрываться. От всего этого его охватило зябкое ощущение нереальности, словно прошедший месяц был актом пьесы и вот декорации убирают за кулисы, чтобы освободить место на сцене для нового акта, в котором он и Сюзи не принимают участия.

Когда он снова спустился, одетый и голодный, на террасу, где его ждал кофе, обычное приятное чувство покоя вернулось к нему. Сюзи поджидала его, свежая и веселая, с розой в вырезе платья и солнцем в волосах; голова ее была склонена над «Брадшо»,[5] но она махнула ему рукой, приглашая садиться, и через секунду подняла глаза и сказала:

— Да, думаю, мы как раз можем успеть на него.

— Успеть на что?

— На поезд, отходящий из Милана, — если отправимся на авто ровно в десять.

— Авто? Какое авто? — воззрился он на нее.

— Авто новых жильцов Стреффи. Он не сказал мне, как их зовут, а шофер говорит, что не может выговорить их фамилии. Во всяком случае, самого шофера зовут Оттавио; я с ним уже подружилась. Он прибыл вчера вечером, и, по его словам, они не приедут в Комо раньше сегодняшнего вечера. Он прямо ухватился за идею отвезти нас в Милан.

— Господи!.. — воскликнул Лэнсинг, когда она остановилась.

Она со смехом выскочила из-за стола:

— Это будут настоящие гонки; но я все устрою, если ты немедленно пойдешь и побросаешь последние вещи в свой чемодан.

— Да, но послушай… ты представляешь, во сколько это нам обойдется?

Она весело подняла брови:

— Конечно. Намного дешевле, чем стоили бы железнодорожные билеты. У Оттавио подружка в Милане, и он не видел ее полгода. Когда я об этом узнала, то поняла: он поедет туда во что бы то ни стало.

Очень умно с ее стороны. Он рассмеялся. Но почему он стал бояться даже самых безобидных подтверждений ее неизменной способности все «устраивать»? «Ну что ж, — подумал он про себя, — она права: малый наверняка поедет в Милан».

Наверху, спеша в свою гардеробную, он застал Сюзи в пышном облаке нарядов, которые она умело уминала в последний саквояж. Он никогда не видел, чтобы кто-нибудь еще паковался столь же ловко: то, как она терпеливо управлялась с вещами, не желавшими умещаться в чемодане, было символом того, как она пригоняла упрямые факты к своей жизни. «Когда стану богатой, — часто повторяла она, — ни за что не потерплю дуру-горничную возле моих чемоданов».

Когда он проходил мимо, она, порозовевшая от напряжения, посмотрела на него через плечо и вытащила из недр саквояжа коробку сигар:

— Дорогой, положи себе в карман пару сигар для Оттавио за услугу.

Лэнсинг опешил:

— Что, скажи на милость, ты делаешь? Это же сигары Стреффи?

— Упаковываю, конечно… Ты же не думаешь, что, оставляя их, он имел в виду этих людей? — Она посмотрела на него с искренним удивлением.

— Не знаю, кого он имел в виду, но они не наши…

Она продолжала удивленно смотреть на него:

— Не понимаю, к чему такая щепетильность. Сигары даже не его, не Стреффи… можешь быть уверен, ему их преподнес какой-нибудь пройдоха. И он ни за что не захотел бы передавать их кому-то другому.

— Вздор! Если они не его, то тем более они не мои. Пожалуйста, дай их сюда, дорогая.

— Как хочешь! Но, по-моему, напрасно; и разумеется, новым постояльцам не достанется ни одной… Садовник и любовник Джульетты позаботятся об этом!

Лэнсинг перевел взгляд с нее на волны кружев и муслина, из которых она вынырнула, как розовая нереида:

— Сколько коробок осталось?

— Только четыре.

— Распакуй их, пожалуйста.

Повисла вызывающая пауза, за время которой Лэнсинг успел с раздражением почувствовать несоразмерность своего гнева и причины, вызвавшей его. И это разозлило его еще больше.

Она протянула ему коробку:

— Остальные в твоем чемодане внизу. Он заперт, и ремни застегнуты.

— Тогда давай и ключ.

— Мы могли бы отослать их обратно из Венеции, не так ли? Замок на чемодане заедает: полчаса будешь возиться.

— Дай мне ключ, пожалуйста!

Она протянула ему ключ.

Он спустился вниз и предсказанные полчаса сражался с замком под озадаченным взглядом Джульетты и наблюдавшего за ним с порога с язвительной усмешкой шофера, который то и дело вежливо напоминал, как долго добираться до Милана. Наконец ключ повернулся, и Лэнсинг, с обломанными ногтями, весь потный, вытащил сигары и прошествовал с ними в пустынную гостиную. Большие букеты золотистых роз, срезанных им и Сюзи накануне, роняли лепестки на мраморный узор пола, бледные камелии плавали в высоких алебастровых вазах, стоящих между окнами, ветерок с озера веял неотступными ароматами сада. Никогда небольшой дом Стреффи так не походил на роскошное гнездышко. Лэнсинг положил коробки на столик и взбежал наверх собрать последние вещи. Когда он снова спустился вниз, жена, глаза которой сияли от удовольствия, сидела в наемной колеснице (вещи умело убраны в багажник), а Джульетта и садовник целовали ей руку и утирали безутешные слезы прощания.

«Любопытно, чем она их одарила?» — подумал он, прыгнув на сиденье рядом с ней, и авто помчало их мимо соловьиных зарослей к воротам.

IV

Вилла Чарли Стреффорда походила на птичье гнездо в розовом кусте. Палаццо Вандерлинов требовало более величественных аналогий.

Его обширность и великолепие казались Сюзи гнетущими. Высадка в полумраке у огромной мрачной лестницы, обед за тускло освещенным столом в зале под взглядами взирающих с потолка олимпийских богов, зябкий вечер в углу салона, где, должно быть, танцевали менуэты перед троном, — все это разительно отличалось от блаженной интимности Комо, как их неожиданное чувство разлада от душевного единения день еще назад.

Путешествие прошло очень весело: оба, Сюзи и Лэнсинг, слишком долго учились искусству сглаживать острые углы, так что им ничего не стоило не показывать друг другу огорчения от первой размолвки. Но в глубине души, невидимое, оставалось неприятное чувство; и сожаление оттого, что она была причиной этой размолвки, терзало грудь Сюзи, сидевшей в своей увешанной гобеленами спальне со сводчатым потолком, расчесывая волосы перед мутным зеркалом.

«Я думала, что мне нравится великолепие, но это уже слишком, какие-то нечеловеческие масштабы, — размышляла она, глядя на свою бледную руку, движущуюся в тусклой глубине зеркала. — Впрочем, Элли Вандерлин выше меня разве что на полдюйма, а уж чувства собственного достоинства в ней ничуть не больше моего… Может, оттого, что я ощущаю себя такой ужасно маленькой, дворец и кажется страшно огромным?»

Сюзи любила роскошь: среди окружающего великолепия она всегда чувствовала себя горделивой красавицей; она не помнила, чтобы прежде ее подавляло столь наглядное свидетельство богатства.

Она отложила щетку и оперлась подбородком о стиснутые ладони… Даже сейчас было совершенно непонятно, что побудило ее взять сигары. Она всегда глубоко признавала за достоинство свою врожденную щепетильность: когда мнение можно было обосновать, она вела себя необычайно свободно, но относительно вещей, о которых невозможно рассуждать логически, была странно упряма. И все же она взяла сигары Стреффи! Взяла — и в этом все дело, — взяла их для Ника, потому что желание доставить ему удовольствие, побаловать какими-то приятными, дорогими мелочами стало ее всепоглощающей заботой. Ради него она пошла на один из тех проступков, какие совершать ради себя считала неприемлемым; и поскольку он не сразу ощутил разницу, она не могла ему это объяснять.

Она со вздохом поднялась, тряхнула распущенными волосами и окинула взглядом огромную комнату, украшенную фресками. Горничная что-то говорила о письме, которое для нее оставила синьора; и действительно, оно лежало на бюро вместе с ее и Ника почтой; толстый конверт, надписанный детскими каракулями Эли и с подчеркнутым «Лично» в уголке.