В Гаване идут дожди - Хулио Серрано

– Знаешь, – Моника состроила рожицу и поцеловала меня в кончик носа, наверное, уже захмелела от текилы, – моя мать и ее дружки ненавидят битлов. Только один, предпоследний, этот рыжий детина, их любил.

– Рыжий хорошо к тебе относился?

– Просто замечательно. Подарил мне все записи битлов, когда вернулся из-за границы. Как-то вечером мы их заслушались на пляже и… переспали.

Мне нравилось, что она не скрывает от меня подробностей своей прежней интимной жизни и не говорит «кинуть палки, трахнуться, перепихнуться», не употребляет других таких словечек, вошедших в обиход на Кубе взамен классического глагола или выражения «заняться любовью». Когда мы говорили о сексе, она предпочитала выражение «утешаться любовью». Каждый из нас и вправду утешал другого любовью, мы любили друг друга во время наших частых совокуплений, которые могли совершаться и четыре, и пять раз за ночь.

Что касается других скверных слов, то Моника их избегала, ибо еще хранила остатки домашнего кубинского воспитания, старого воспитания.

Я тоже был неплохо воспитан, но с тех пор, как превратился в обменщика, в торговца, мою лексику расцветил жаргон гаванского порта и всех портов мира.

Я допил остаток текилы, тряхнув бутылку. Великолепная текила, выдержанная «Сауса». И сказал:

– Странно, что тебе нравятся битлы. Эта музыка не твоего поколения. Тебе должны нравиться певцы более грубого стиля, агрессивные горлодеры.

– Значит, я устарела. – Улыбка, чуть растянувшая ее губы, придала лицу детское выражение. – Нет, главное то, что они – романтики и потому мне так близки, так…

– Рыжий тоже тебе так?… – прервал я и легонько погладил ее бедра, уже чувствуя, как лихо, если бы ситуация позволяла, распорядился бы мой победный гарпун.

– Постой, дай сказать, – воскликнула она. – А вот моя драгоценная мама и ее дружки обожают только танцевальные ритмы, дансон и болеро.

Ей, видно, захотелось свести счеты с мамашей и ее приятелями. Перед моим мысленным взором сеньора мама вдруг заплясала дансон на пляже в компании обрюзгших мужчин с обвислыми трясущимися животами. Отвратное видение, пляска голых толстяков вмиг свела на нет мой пыл. Таков уж я есть: мне претит всякая пошлая картина, всякий эротический китч.

– А старик Рэй Конифф и знаменитый Нэт Кинг тебя не устраивают? – спросил я, меняя тему.

– Сойдут. Правда, они больше для таких старичков, как ты, – сказала она сладким голоском.

– Большое спасибо, – сказал я и поцеловал ее в лоб. Ни дать ни взять любящий папа.

А ей понравилось.

– Ты очень нежный, – сказала она.

Моника, подвыпив, впадала в романтизм, но я от текилы, великолепной выдержанной текилы «Сауса», становился обидчивым и задиристым, как мексиканский чарро.[4] Сначала она сказала, что я хороший и понятливый. Потом заявила, что я нежный, а это мне уже совсем не понравилось. Звучало слишком слезливо и слащаво, я всегда считал себя мужчиной твердым и суровым.

– Ты несешь чушь. Кому сейчас нужны нежности? Мне или тебе? – спросил я сварливо.

– Твоей бабушке, – ответила она вдруг совсем иным тоном, резким и язвительным.

Мы на какое-то время замолчали, возможно думая каждый о своем, перебирая в памяти тех немногих, кто нас любил. Скоро мое раздражение улеглось. Я был уверен, что она нечасто встречалась в жизни с настоящим чувством. И тут мне вспомнилась ее близкая подруга Малу.

– Расскажи мне о ней, – примирительно сказал я.

– Малу? – В ее голосе послышалось удивление.

– Она тебе друг? Хорошо к тебе относится?

– Таких друзей поискать, – и быстро добавила: – Хотя она немного вздорная и настырная.

– Как вы познакомились? – продолжал я без нажима, пытаясь осторожно заглянуть в запретную зону, которая, как мне казалось, еще разделяет нас.

Моника потерла лоб.

– Очень давно, – ответила она тихо. – Когда учились в школе. Она приехала в Гавану из деревни и, хотя жила в коммунальном доме, была совсем наивной дурочкой, но потом освоилась. С тех пор мы и дружим.

. – А когда она стала хинетерой? – вдруг вырвалось у меня вопреки намерению действовать поделикатнее; хотелось узнать, что за человек эта Малу.

Но Моника не пожелала продолжать. Однако позже она мне рассказала, словно обращаясь к самой Малу, кое о чем из жизни подруги. Прежде чем мне довелось услышать эти рассказы, должно было пройти много дней и много дождей.

Ты, Малу, зовешься Мария Луиса, но еще в детстве твоя мать прозвала тебя этим именем под впечатлением от бразильского телесериала «Малу», произведшего на Кубе фурор.

Ты и в самом деле очень смахиваешь на популярную телегероиню, которую сыграла Реджина Дуарти. Как все, родившиеся под знаком Овна (Моника – Лев), ты нетерпима к несправедливости, всегда добиваешься своего и выручаешь других в беде, не любишь, чтобы тобой командовали. Но на этом сходство с актрисой кончается. Малу из мыльной оперы – социолог с университетским дипломом, а ты не получила высшего образования; та живет в комфортабельных апартаментах в Рио-де-Жанейро, а ты до недавнего времени ютилась в комнатушке в Старой Гаване; у той – солидные и состоятельные родители, а ты даже не знаешь своего отца (потому-то после твоего имени стоит фамилия матери – Лопес, а затем следует унизительный довесок – Боф, то есть «без отцовской фамилии»), а твоя мать до самой смерти так и осталась прачкой-негритянкой. К тому же у тебя есть сестрица – женщина своенравная, истеричная, которая заткнула бы за пояс и бразильскую Малу и саму Реджину Дуарти. И, наконец, самое главное: Малу-Реджина – особа уважаемая в обществе, а ты проститутка-хинетера, многими презираемая, воюющая с другими шлюхами за место под солнцем, преследуемая сутенерами, а иногда и полицией.

И все же – почему ты стала хинетерой? Странный вопрос, на который нелегко ответить и который не следовало бы задавать, поскольку я тебя и так хорошо знаю. Однако кое-кто нуждается в разъяснениях. Почему девушки идут в проститутки?

«Я – хинетера, потому что имею от этого прямую выгоду и обожаю мужчин», – ответила ты своей сестрице, когда та узнала о том, что ты освоила древнейшую профессию.

Шел дождь, и обе сидели перед старым телевизором в комнатушке, по углам которой сочилась вода, слезами падая в подставленные ведра. Со стены на них с грустью взирал бумажный Христос. С маленького алтаря у другой стены внимательно глядела святая Барбара, явно не понимая, из-за чего сестры ссорятся.

«Ты – наглая грязная шлюха», – кричала сестра.

Нет, обе ошибались. Малу – не бесстыжая проститутка и пошла на улицу не просто из желания знакомиться с мужчинами. Если бы было так, она не гнушалась бы кубинцами, но ей нужны только иностранцы.

Иностранцы – обладатели долларов. Доллары позволяют Малу покупать продукты.

«Не те, что мне дают по карточкам, а те, что и полезней и вкусней, – сказала ты одному из своих первых клиентов. – Не хочу риса и кукурузы». Вот мяса – да, в любом виде, и сыра, молока, пива, спагетти, а еще – одежду, туфли, духи. Мне нужны доллары, чтобы выкинуть старый телевизор и купить новый; доллары, чтобы приобрести мебель, отремонтировать комнатушку, а в ближайшие двенадцать месяцев найти на черном рынке квартиру, маленькую, но приличную, в хорошем районе, а не в обветшалой Старой Гаване.

Потому-то ты стала хинетерой, а еще для того, чтобы хоть немного, думаешь ты, насладиться этой проклятой жизнью, которая у тебя одна и уйдет с первыми морщинами; и чтобы побывать на дискотеках, в отелях, на дорогих пляжах, в фитнес-клубах, куда без долларов не попасть и самому папе римскому.

«Да, а взамен подставлять задницу любому жирному иностранцу», – кричит твоя сестра, нацелив на тебя свои близорукие глаза в очках с треснутыми стеклами. Она не может спокойно сидеть и не дергаться, и в такт судорожным рывкам на голове ее из стороны в сторону мотается толстый пучок черных кудлатых волос. При каждом слове она взмахивает руками, а кожа и тело у нее гораздо темнее, чем у тебя.

Ты смотришь (мы смотрим) на сестру скорее насмешливо, нежели зло или укоризненно, хотя в твоем взгляде угадывается и то и другое. Ты не помнишь дня, начиная с самого детства, когда бы твоя измотанная заботами и не знающая радостей сестра не старалась бы во всем потрафить тебе, но теперь ты смеешься над ее словами, потому что – и это сразу видно – у нее нет задницы, на которую можно польститься, уже не говоря о зубах, гнилых и кривых, или о преждевременно обвисшей груди, за которую никто не даст ни полцента.

Никуда не годится твоя сестра, потрепанная жизнью, рано постаревшая, иссохшая.

«Знаешь, душка, тебе просто нечем похвастаться», – хочется сказать ей, но ты сдерживаешься. В прошлый раз ваша ссора завершилась истерикой сестры: она вопила, набрасывалась на тебя с кулаками и топала ногами и в результате пробудила любопытство соседей. Тем не менее ты не можешь не попрекнуть ее: «А ты сама-то на что способна? Мы бы уже с голоду подохли, на твой заработок в цветочной лавке (семь долларов в месяц) и неделю не проживешь».