Зеленая брама - Евгений Долматовский

В 1943 году Григория — тогда еще подростка — угнали в Германию.

Бежал. Его поймали, он стал не просто острабочим, но политическим преступником, узником Освенцима, а за­тем и Дахау. Новый побег (уже победной весной)... Бег­леца, скрученного брюшным тифом, нашли в лесу амери­канцы. По выздоровлении он вернулся на родину...

Ни Фартушняк, ни Симоненко не были свидетелями местных событий, по которым теперь, как по кругам ада, ведут своих учеников. Но собственные жестокие судьбы дали им ключ к этим, окованным шипами, оплетенным колючей проволокой воротам истории.

Время за полночь. Мои хозяева отдыхают, учителя разошлись по домам, а я сижу, разложив на обеденном столе карты, схемы, книги военных мемуаров, пачки писем.

Наверное, уснуть не удастся. Мне предоставлена воз­можность — в который уже раз! — но впервые вот здесь, в Подвысоком, восстановить в памяти события 1941 года, проверить на местности, уточнить, подкрепить собствен­ные, наверное слишком субъективные, воспоминания све­дениями из позднейших источников, быть может более объективных.

Итак, что же произошло в Зеленой браме?

На основе скупых документов и свидетельств очевидцев юные следопыты составили историческую справку, в кото­рой вырисовывается такая картина:

Две наши армии (6-я и 12-я), ведя упорные бои с пер­вых часов войны, к началу августа 1941 года были оттесне­ны в район Умани и окружены здесь превосходящими си­лами противника. В окруженных стрелковых дивизиях — лишь по нескольку сот штыков. В танковых соединениях уже не оставалось танков.

Еще до полного тактического окружения — к 25 ию­ля — ослабленные войска этих двух армий фактически слились, это подтверждено приказом Ставки Верховного Главнокомандования. Они получили наименование «группа Понеделина» и тогда же были переданы из состава Юго- Западного фронта в состав Южного. Переподчинение войск, ведущих бой в замыкающемся окружении,— дело непростое. Мера эта была вынужденной: противник отре­зал 6-ю и 12-ю армии от двух других армий Юго-Западного фронта, а локтевое соприкосновение с левым соседом — армиями Южного фронта — еще существовало (правда, недолго).

Мне кажется, что в рассуждениях о войне, в частности о сорок первом годе, сетуя на наши неудачи, обсуждая задним числом и подчас осуждая тогдашние решения и приказы, мы сплошь да рядом не принимаем во внимание временных, но очень тяжелых для нас успехов врага. Об­становка ведь была критической, положение наше — отча­янным. И прежде чем кого-то или что-то осуждать, следо­вало бы ответить на главный вопрос: было ли сделано командиром любого ранга и подчиненными, и войсками все, что возможно сделать именно в тех условиях?

Рассматривать окружение в Зеленой браме отдельно от всех прочих событий первого периода войны нельзя — мы не восстановим всей картины и места этих боев на двух­тысячекилометровой линии схватки двух миров.

Тяжело было не только на нашем участке, не только на Украине, но и на Севере, и под Ленинградом, враг при­ближался к Москве, уже была потеряна Прибалтика, ок­купирована Белоруссия...

Зеленая брама — всего лишь один из квадратов карты...

Нам было невыносимо тяжко, так же как и другим фронтам, армиям, дивизиям, полкам, батальонам, ротам.

И все же к концу июля 1941 года всему миру стало видно, что рушится гитлеровский план «Барбаросса», рас­считанный на молниеносную победную войну с «больше­вистской Россией».

Это стало понятно даже опьяненному успехами фа­шистскому командованию — есть немало подтверждаю­щих документов. Это почувствовали и рассчитывавшие на легкий и прибыльный поход немецкие солдаты. При выходе из окружения я слышал разговор в хате. Один бравый гренадер изрек: «Мы возьмем всю Россию, но в последний советский город войдет последний немец­кий солдат», и никто из товарищей по взводу не возра­зил ему.

Ну, а мы? Что мы думали, что мы чувствовали?

Мы исступленно, свято, бескомпромиссно верили в на­шу победу. Никогда так плотно не смыкались судьба Оте­чества и судьба каждого ее сына.

Участь Франции и других покоренных стран Европы здесь не повторится! — с этой убежденностью бросались мы в неравный бой.

Время — бинокль Истории.

Не перевернутый, уменьшающий, а бинокль в основном своем предназначении. Его увеличительные стекла — пос­ледующие события. То, что поначалу кажется обыденным и несущественным, может со временем оказаться огромной величиной, заслоняющей многое из того, что когда-то волновало и даже потрясало нас. Потому-то очевидцу вы­ступать в роли историка сложнее, чем людям, непричаст­ным лично к минувшим событиям, рассматривающим эти события со стороны. И все же я рискну.

Не собираюсь реабилитировать ошибки и смягчать беды 1941 года. Они остаются всенародной драмой. Но за дра­мой, как известно, последовало торжество Победы, которая никак не далась бы нам без отваги и выдержки защитни­ков Бреста и Лиепаи, Перемышля и Заполярья. Городами-героями названы не только выстоявшие Москва и Ленин­град, не только Сталинград, но и, выражаясь старомодным языком, павшие в 1941 году Одесса, Киев. На этом осно­вании я беру на себя смелость называть участников боев у Подвысокого — и тех, кто убит в Зеленой браме, и тех, кто с величайшими муками выбрался из нее,— истинными героями, а не жертвами войны...

В хатах Подвысокого давно погашены огни. Цепочка фонарей освещает улицу, и мимо моего окна проходят обнявшись двое молодых людей, конечно же родившихся много позже событий, заставляющих меня не спать в эту ночь.

Хлопотливые мои хозяева тоже, кажется, не спят, о чем-то тихо разговаривают в смежной комнате, отделенной портьерой. Ведь и они фронтовики. Мое появление в этом доме, наверное, нарушило не только привычный распоря­док, а и растревожило души.

Возвращаюсь памятью к 1941 году.

30 июля танковые дивизии Клейста прорвались через Шполу к Новоархангельску, 2 августа они вышли к Первомайску и соединились с 17-й полевой армией. Вокруг группы Понеделина образовалось двойное кольцо.

Командованию Юго-Западного направления еще в се­редине июля стало ясно, что противник стремится окру­жить 6-ю и 12-ю армии. Однако разгадать замысел про­тивника — это еще не значит сокрушить его. Были приня­ты срочные меры: в помощь изнемогающей в боях пехоте направляется 2-й мехкорпус генерала Новосельского. Кстати, это единственное соединение, прибавившееся к вой­скам 6-й и 12-й армий с начала войны.

Перед тем 2-й мехкорпус уже выдержал тяжелые бои в Молдавии, да и до них он не был укомплектован полно­стью. Броневая мощь группы Понеделина не слишком воз­росла. Тем не менее, вступив здесь в бой 20 июля, танкисты держались стойко, ощутимый урон нанесли врагу под Христиновкой и даже продвинулись вперед на пять-шесть ки­лометров, но притом и сами практически потеряли послед­ние танки.

В мехкорпус Новосельского входила 11-я танковая ди­визия, которой пришлось сражаться с немецкой танковой дивизией с таким же номером. Ветераны-танкисты Констан­тин Бурин и Александр Баренбойм нашли в архивах и прислали мне некоторые данные о боевых действиях их дивизии, вырвавшейся из кольца и позже ставшей 4-й гвардейской танковой бригадой.

Политдонесение от 27 июля:

«21—23 июля дивизия вела бои с противником, который стремился прорваться к Умани. Противнику нанесены боль­шие потери, он отступил, оставив на поле боя подбитые танки, орудия, машины. 11 ТД (немецкая) отступила...»

Сохранился интереснейший документ — наградной лист на старшего лейтенанта Алексея Ивановича Бабку:

«...В боях в районе Умани 21—30 июля рота проявила образцы мужества и храбрости. Десантом на танках про­никла на 30 км в тыл противника, внезапно налетела и разгромила штаб немецкого корпуса... Ст. лейт. Бабка лич­но снял охрану, ворвался в помещение штаба и расстрелял офицеров; доставил ценные сведения и документы... Тов. Бабка два раза водил роту в атаку в штыковой бой...»

Танкисты, идущие в штыковой бой. Невероятно. Но так было.

Должен покаяться перед читателем: цитируя этот доку­мент, я очень хотел, мягко говоря, «опустить» строку насчет того, как этот Бабка забрался на тридцать километров в глубину захваченной противником территории. Задумы­вался: может быть, прорвались километра на три, так и сообщили, а при передаче откуда-то выскочил еще и нолик да и прикрепился, и само собой утвердилось, что тридцать километров.

Когда первое издание этой книги было уже сверстано и у меня оставалось на поправки несколько часов, я отпра­вился в издательство с твердым намерением вычеркнуть строку о тридцати километрах. Выйдя из дому, встретил почтальона, он вручил мне очередную пачку писем.

Читал их, едучи в автобусе.

Первое оказалось от человека, который был в сорок первом мальчиком и жил в селе севернее Умани. Материн­ская хата — рядом со школой.

Село было занято противником, оккупанты вели себя так, будто обосновались здесь навсегда. В школе остановил­ся какой-то, видимо крупный, штаб. Немцы, явно довольные тем, что оказались в глубоком тылу, благодушествовали, поставили на крыльце школы граммофон, слушали тан­цевальные песенки.