Король-Беда и Красная Ведьма - Наталия Ипатова

Нет без ремесла одинокой женщине не прожить. А стало быть надобно сделать так, как будто и не было ничего. Не скреблась слабеющая рука в дверь ее домика на отшибе, не принимала она сегодня в мир новую душу. Метель за окном, лес рядом. Никто носа не высунет, и следы к утру скроет. Обрядить мертвую как она была, взвалить на сани, отвезти на полмили в лес. Не дошла, мол. Жаль, пуповину дитю обрезала. Видно, что роды принимали. Да, впрочем, если рядом с матерью положить, так волки к утру так похоронят, что никто и не догадается, что тут кто-то третий участвовал. Да и был ли младенец… Вон она какая махонькая и молчит, умница.

Ува взяла подушку. Задушить было проще, чем оставить голенькую на морозе. Как-то… ну не по-христиански, что ли, не говоря уж о том, что вдруг все-таки закричит, выдаст.

Барабанный стук в дверь заставил ее выронить подушку и потерять все нити разом. Пока она металась по горнице, пытаясь сообразить, что ховать, что оставить, громкий женский голос за дверью клял ее на чем свет стоит. С перепугу она даже не узнала подругу. Потом махнула рукой и впустила, решив сказать как есть, но умолчать о главном. Нелегкая принесла самый длинный язык в округе.

Не такие уж они на самом деле и подруги были. В самом Деле, какая она ей, добропорядочной повитухе, подруга, эта беспутная Ида из придорожного кабака! Разве что денежки у нее водятся и услуги ей иногда нужны такие, о каких на исповеди и то иной раз постыдишься признаться. Так и якшались, к обоюдной выгоде.

— Ох! — весело сказала та, отряхивая снег у порога. — Вот это метель — с ноженек валит, глазыньки залепляет. Право слово, аки любовь.

Размотала шаль, сбросила сабо, шагнула цепкими босыми ногами на веревочные половики.

— Ой, что это у тебя происходит? Никак покойница!

— Вот, — сказала Ува, в глубине души удивляясь собственному мрачному спокойствию. — Добрела до порога, выродила дитя и померла тут же. Ничего про нее не знаю. Ребенка… не возьмешь?

Ида истово замотала головой:

— Я, думаешь, зачем пришла? От такой же нечисти избавляться. Дай травки какой-нибудь, в долгу не останусь, ты знаешь. Нет, вряд ли кто-нибудь девку возьмет. Кормить ее пятнадцать лет, потом приданое… Так что, считай, подруга, счастье это привалило именно тебе.

Ида издали бросила брезгливый взгляд на сучащую ножками малютку.

— Когда они начинают свою жизнь, считай, мы свою заканчиваем. Так-то. Ну да ты ведь другого мнения? Новая жизнь, опора в старости, смысл жизни, знаем, наслышаны. А вот только я думаю, наши с тобой матери были бы счастливее, коли кто-то берег бы их так, как ты меня бережешь. Крепкая малышка, здоровая. Похоже, выживет.

Прекращая поток пустопорожней болтовни, которая сегодня была некстати, Ува не глядя сунула Иде какой-то пузырек с полки.

— На, и иди давай…

Ида не обиделась. Гоняли ее часто, и куда грубее. К тому же характер у нее был хороший.

— Назовешь как? — долетел из вьюги последний вопрос.

— Арантой.

Вьюга присвистнула с Идиной интонацией.

— Это ж в старом написании будет целых семь букв. Не по сверчку шесток, подруга. Так только принцесс называют.

Наконец ночь поглотила свидетельницу. Ува облегченно вздохнула. Горячечному плану ее не суждено было исполниться и отчасти она была этому рада. Безотчетно. Она продолжала чувствовать на себе гнет, но как-то иначе. Отвернувшись от мертвой, она поглядела на ребенка. И почувствовала, как страх вползает ей в душу.

Малютка защитила свою жизнь, Ува по крайней мере имела повод так подумать. Будто все было продумано заранее. Будто всеми ими управляли. Ида появилась как раз вовремя, чтобы Ува не успела выполнить задуманное. Мгновением позже — и какие потусторонние ужасы стучались бы в ее дверь? Какая жуть поселилась бы в окрестных краях? Как же она могла отомстить, ежели бы у Увы поднялась рука исполнить то, что она в минутном ослеплении посчитала самым верным? И, если уж на то пошло, как она сможет ее вознаградить? Стала бы покойница передавать дочери свой дар, когда бы полагала, что той от него — одни шишки! Может, и правда, сохранить при себе, раз все равно крови ведьмовской коснулась? Та вроде говорила, будто бы и святое крещение дочери ее не преграда и не помеха, значит, сильнее это того, чем люди могут заклятым противостоять. Добро ли, зло, праведное али бесовское, а выгоднее быть на стороне силы.

Ува вздохнула тяжко, накрыла покойницу и полезла в сундук за чистым холстом — пеленать.

3. Глаза его — как прорезь шлема, а взгляд — кок острие копья

Длинные челюсти Гайберна Брогау, графа Хендрикье, хозяина Северо-Западной Марки, напоминали волчьи, а волосы он коротко стриг надо лбом, обнажая угловатые костистые черты лица, выразительного, властного и слегка голодного.

Хотя с чего бы ему быть голодным, размышлял Рэндалл Баккара, в качестве нового короля возглавляя Стол Коронного Совета. Брогау, могучий лорд Морского Пограничья, собиравший дань со всей иноземной торговли, был первым среди равных. Крепостью своей его столица Эстензе бросала вызов исконной столице Баккара Констанце. В отличие от прочих вассалов Короны Брогау никогда не грызся за место под солнцем. Он выпрыгивал выше всех, ловя и заглатывая подачку на лету. Среди тех, кто принялся бы со смертью Ужасного Короля раскачивать престол, пробуя его на прочность, этот, несомненно, мог стать самым опасным.

Он привык производить впечатление и умело им руководил, оборачивая все к укреплению своего могущества. Лучшая дружина в стране была у Брогау, и связываться с ним рискнул бы только самоубийца. К тому же он был женат на старшей дочери герцога Камбри, с которой взял огромное приданое в звонкой монете и от которой имел пятерых детей. Старший из мальчиков унаследует Камбри, сказочный плодородный край на юго-востоке, где сеньору не приходится рассчитывать каждый шаг, чтобы вести привольную безбедную жизнь, и тогда вся страна окажется в кольце владений Хендрикье.

Достоинства его были таковы, что ему стоило родиться цезарем. К недостаткам же можно было отнести то, что он об этом знал.

Основным вызываемым им чувством была бессильная ненависть.

Теперь другие. Кардинал Кассель, несомненно воспрянувший духом после смерти Рутгера. Заклятый король поставил себя слишком высоко, чтобы церковь могла ему указывать. Он ее терпел, не более, оставив за ее служителями лишь обязанности летописцев и хранителей грамоты, а также пользуясь услугами амвонов, когда испытывал нужду донести до темных масс государственные интересы. И то только потому, что паже ему приходилось считаться с угрозой интердикта и ввода папских войск. Кардинал, грузный мужчина ростом повыше Брогау, а весом превышавший его раза в два, даже если бы взять вес в броне, происходил из знатного рода, и роль руководителя одной из государственных служб его не устраивала, скажем прямо, никак. Он не хотел быть рупором короля. Его бы более устроило быть таинственной тенью за государевой спиной, тенью, способной накрыть королевство. Тенью, подразумеваемой по умолчанию. Среди всех сидящих по длинным сторонам Стола Совета он выглядел самым лоснящимся и ухоженным, под свободной алой рясой угадывался панцирь, и это было наглостью. Даже Брогау сидел здесь без меча, как это было положено в присутствии короля, в простом на вид темно-синем колете, соблюдая положенный ему по сословию цвет, по крайней мере до тех пор, пока не выйдет послабление Уложению Рутгера, регламентирующему разницу в общественном положении. Если и проложены там какие-то стальные пластинки, то сделано это ненавязчиво, с большим оружейным и портновским искусством.