Счастье - Борис Лазаревский

Я долго боялся своего ребёнка, и когда слышал писк Любочки, в моей голове ясно рисовалась та ночь, в которую она родилась, вспоминались стоны Зины и запах лекарств. Целый день я проводил теперь на заводе и работал без устали. Поздняков прибавил мне ещё пятьдесят рублей в месяц и назначил заведующим сбытом орудий и машин. Дома я чувствовал себя чужим. С тёщей почти не разговаривал, а с Лёлей встречался за обедом. Она выросла, подурнела и смотрела на меня с какою-то затаённой ненавистью, — вероятно, считала убийцей Зины. Однажды зимой я вошёл в детскую. Тёща с Любочкой на руках сидела на кровати, а мамка играла с Ванькой, который прыгал ей через руки. После каждого его прыжка Любочка начинала громко смеяться. Выражение её личика поразило меня сходством с Зиной, — также морщился носик, и по углам рта делались такие же ямочки. Тогда Любочке уже было одиннадцать месяцев. Во мне вдруг проснулось во всей силе отцовское чувство. Удивительное это чувство. Мне кажется, его почти невозможно определить. Для не имеющих детей оно непонятно совсем, а каждый отец чувствует к своим детям любовь иначе, чем другой. С этого дня я стал проводить возле Любочки всё свободное время и следил за её сном, едой и играми. Тёще это не понравилось. Сначала она только сопела, досадливо чесала у себя за ухом и отворачивалась, когда я входил в комнату. Потом намекала, что мне здесь нечего делать, и, наконец, вечером вошла ко мне в кабинет и заговорила дрожащим шёпотом:

— Фёдор Фёдорович, вы погубили свою жизнь, вы погубили мою дочь, — отняли Зину у меня и у человека, который любил её в тысячу раз больше, чем вы, и сумел бы сберечь. Теперь со своими теориями о воспитании вы погубите и Любочку… Отдайте мне её… Отдадите?..

Сначала мне захотелось выгнать эту старуху вон из комнаты, но я сдержал себя, закурил папиросу и только раздавил бывшую у меня в руках коробку от спичек. Я инстинктивно чувствовал, что её просьба была вызвана не эгоизмом, но от её первых двух фраз кровь бросилась мне в голову: они были сказаны исключительно с целью сделать мне больно.

— Нет, — сказал я.

— В таком случае я уезжаю из вашего дома.

— Буду очень рад…

— Вы думаете, что вы умны, но вы сумасшедший, и я сумею взять у вас ребёнка, — уже крикнула она и вышла.

Я ничком облокотился на письменный стол и думал: «Не может быть, чтобы разумное отношение к ребёнку его погубило. Если нужно будет, я брошу эту службу и отдам для дочери всю свою жизнь».

На следующий день тёща и Лёля переехали в свой домик. Любочку только что отняли от груди, она капризничала и, видимо, скучала без бабушки. Пришлось переменить несколько нянек. Все они бесили меня неряшливостью, непроходимой глупостью и равнодушием к ребёнку. Прогнав одну из них, я решил написать тёще, что согласен отдать ей Любочку на год, с правом навещать её, когда захочу. Перо рвало бумагу и не находилось нужных выражений. Я откинулся на спинку кресла и долго смотрел на большой портрет Зины. На парадном позвонили. Кухарка, шлёпая босыми ногами, пробежала отворить дверь, а потом просунула голову в дверь и сказала, что пришла наниматься новая нянька. Я велел её позвать. Вошла женщина лет тридцати, с серьёзным и спокойным взглядом, немного рябая, одетая не совсем по городскому.

— Здравствуйте, — она поклонилась.

— Здравствуйте, вас кто-нибудь прислал?

— Никто не присылал, а от людей слыхали.

Я хотел отправить её, но то, что она рассказала, расположило меня в её пользу.

Она недавно приехала из Симбирской губернии, потому что там был голод, и слыхала, что на юге платят больше жалованья. Дома оставила мужа, которого искалечило на железной дороге, и двух подростков детей.

— Ради них я, барин, и заехала сюда, времена у нас настали тяжкие. Рекомендации у меня нет никакой, а только я вашему ребёночку заместо родной буду. Служила я в няньках у дьякона и у исправника, и довольны мной были. Как мужа переехало — пошла домой…

Было что-то скромное в её фигуре и искреннее в словах.

«Должно быть не избалована и мудрить не будет», — подумал я и сказал, чтобы она оставила паспорт. Новую няньку звали Ариной. С Любочкой она обращалась нежно и была опрятна. По воскресеньям поздравляла меня с праздником и всегда очень долго молилась Богу. Когда я засыпал, её шёпот смешивался в моих ушах с чиканьем часов. Мне не нравилась только одна особенность её характера. Она не могла равнодушно видеть ничего недопитого и недоеденного и сейчас же прятала или съедала остатки хлеба и жаркого. То же было с чаем, молоком и Эмской водой. Однажды она выпила раствор бертолетовой соли и чуть не отравилась. Любочка привязалась к Арине с первого же дня, за это я готов был простить ей её обжорство и часто думал, что сделал хорошо, оставив дочурку у себя. Тёща не появлялась, но мне казалось, что я даже с другой далёкой улицы чувствую на себе её ненависть, и она хотела взять к себе Любочку, чтобы научить и её ненавидеть меня.

VII

Развивалась Любочка быстро. В полтора года она уже говорила и знала, в какой книге, из стоявших у меня в шкафу, какие картинки. Когда я играл на скрипке, она сидела не двигаясь, и слушала с таким же самым выражением личика как и Зина. Я никогда не говорил об её способностях и развитии, боясь увидеть снисходительную улыбку. Хотелось мне, чтобы Любочка была и здоровой, и проводила летом и весной целые дни на воздухе. Таким местом во всём городе был только бульвар. Я посылал её туда каждое утро с Ариной, которая брала с собой ещё завтрак, гармонию и кота Ваньку, — как она говорила «для весёлости». С завода я заходил за ними сам. Иногда возле Любочки я издали замечал фигуру тёщи и замедлял шаги, чтобы дать ей время уйти. Жизнь посветлела. Я завёл даже несколько знакомств и стал играть на скрипке. В начале июня Любочке должно было окончиться два года. По дороге на бульвар я купил ей игрушечного медведя. Было очень жарко, но я шёл быстро и улыбался при мысли, как Любочка обрадуется неожиданному подарку, — с утра она была скучной. На той скамейке, где они всегда сидели, никого не было, я подумал, что они возле фонтана, но и там их не было. Возле будки квасника, я вдруг увидел Арину. Она держала Любочку на левой руке, а правой поила её из жестяной кружки квасом, — этой ужасной настойкой непереваренной воды на корках зацветшего хлеба, в которой плавает лёд, собранный весною на улицах. Таким мне всегда представлялся квас, который продают в этих будках, и казалось ещё, что от этой жидкости должно непременно пахнуть мокрой кожей. Я бросился вперёд и вырвал Любочку из рук Арины.

— Что вы, барин, что вы… — залепетала она.

— Как ты смеешь давать ей всякую гадость?

— Вы, барин, не тревожьтесь, я допить ей только дала.

— Ну хорошо… сию минуту домой.

Руки у меня тряслись, и, должно быть, я был страшен. Арина всю дорогу моргала глазами и оглядывалась, точно собиралась убежать в сторону. Дома я сейчас же достал из письменного стола и швырнул ей паспорт и деньги. Она попросилась только переночевать. Я махнул рукой и ничего не ответил. После обеда Любочка стала вялой и грустной, а к вечеру у неё сделался жар, и она без умолку говорила, в горле у неё немного хрипело. Я сам уложил её спать и не отходил от постели. В одиннадцать часов Любочка стала метаться, а потом вскочила и села.

— Папа, болит у меня головка, болит… — голос был сдавленный. — Водички мне дай.

Я подал чуть тёплого чаю.

— Не-е-т, водички, водички.

Она заплакала, закашлялась и захрипела. Я принёс переваренной воды и, обняв за плечики, стал её поить. Тельце её было горячо как накалённый солнцем песок. Любочка соскользнула с моих рук и, казалось, снова задремала. Оставив около неё кухарку, я сбегал в аптеку и по телефону вызвал лучшего в городе доктора по детским болезням. Он приехал через час. После осмотра Любочки лицо доктора осталось как будто покойным, но я видел, как он сжал губы и этим движением держал мускулы лица. Он вымыл руки и спросил, давно ли заболела девочка. Я рассказал всё с момента, когда увидел, как нянька поила её квасом. После каждой моей фразы доктор кивал головою и говорил: «Так, так»… Потом спросил:

— Вы один?

— Один.

— Нужно, чтобы был ещё кто-нибудь. Кажется дифтерит, впрочем я могу ошибиться. Нужно попробовать сыворотку, у меня её нет, но я думаю, что достану её от Уклейна и приеду вместе с ним. Сыворотка чудеса делает.

Рано утром у меня были оба доктора с сывороткой, тёща и сиделка. Любочка лежала с мутными глазами, почти без сознания. Шторы опустили, в комнате уже пахло как в аптеке и было душно. Я не хотел думать о смерти Любочки, но мне будто уже об этом кто-то сказал. В столовой мы встретились с тёщей. Она хотела со мной заговорить. Я замотал головой, заперся в кабинете и заплакал, кажется, в первый раз в жизни. Перед вечером снова был Уклейн, удивился тому, что девочке не лучше, и обещал заехать ещё. Любочка умерла в три часа ночи.