Счастье - Борис Лазаревский

Зина несколько раз беспокойно обернулась, потом встала и затворила ставню. Может быть она сообразила, что не совсем одета, и её могут увидеть с улицы, а может быть почувствовала на себе мой взгляд. Я как пьяный пошёл домой. Пробежала ещё неделя. Зина снова была на заводе, и казалось, что всем молодым и старым людям, которые сидели в этой комнате, стало веселее писать до тошноты скучные ведомости, мемориалы и гроссбухи. Всё пошло по старому, только иногда мы с ней стали разговаривать. На рождественских праздниках я встретил Зину в городе. Шёл дождь пополам со снегом, и было очень скользко. Я посоветовал ей взять меня под руку, она приняла эту услугу очень просто, и мы пошли рядом.

— Ах, какая грязь на улицах, — сказала Зина, — нет санной дороги и нет, и это всегда на праздниках так.

— Ну здесь ещё сносно, а вот возле вашего дома ещё хуже, — ответил я.

— А вы почём знаете, где я живу?

Я рассказал, как во время её болезни ходил под окнами, как видел её, и всё, что тогда передумал. Говорить я старался в комическом тоне, как рассказывают приятелям о каком-нибудь приключении. Голос только у меня прерывался, и во рту стало сухо, точно его ватой внутри вытерли. «Пусть знает, хуже не будет», — думал я. Зина долго молчала.

— Теперь я припоминаю: Лёля несколько раз говорила, что видела у нашего дома какого-то господина, и, судя по её описанию и по вашему костюму, это были вы, — сказала она и добавила, — только в окна заглядывать хоть и очень интересно, в чём я с вами вполне согласна, а нехорошо, — на воровство похоже.

Оба мы очень удивились, когда заметили, что давно миновали их дом и на целых три квартала прошли вперёд.

— Это всё погода наделала, — сказала Зина, когда мы осмотрелись, и засмеялась.

В этой фразе и в её смехе я услыхал радостную нотку и понял, что Зина радуется и тому, что слышала от меня, и тому, что мы вместе, и тому, что мы не заметили её дома.

— Конечно, погода, — ответил я.

Повернули обратно, и меня охватила тоска при мысли, что через несколько минут мы расстанемся и встретимся только в конторе, где можно думать, но нельзя говорить. Она угадала моё настроение и сказала:

— Вы наверное смёрзли. Знаете что, зайдёмте к нам чаю выпить, — обогреетесь. Мама — человек не очень приветливый, но вы идёте не к ней, а ко мне, а потому смущаться вам нечего.

Я согласился. Вечер прошёл вяло и неинтересно. Мать Зины никакого неудовольствия по поводу моего прихода не выразила. Она только кашляла, вздыхала, пила чай с какими-то пряниками и молчала. Я чувствовал бы себя свободнее, если бы она хоть что-нибудь говорила. Есть люди, которые молча давят своим присутствием. Вообще у них мне не понравилось, и отношения Зины с матерью показались ненормальными. Бывать там я избегал, но с этих пор стал провожать Зину с завода каждый день. Говорили мы почти всегда о моей музыке и о моём прошлом. И мне нравилось выставлять себя нехорошим, чёрствым и бездарным человеком и слушать, как Зина горячо возражала, что я на себя клевещу. Днём всегда говорилось как-то плохо, но когда мы шли по тёмным улицам под руку, особенно возвращаясь из театра, — слова и мысли шли сами собой как музыка.

IV

В один из таких вечеров Зина рассказала о себе и о своей семье. Её отец служил по судебному ведомству, пробыл восемнадцать лет исправляющим должность следователя и умер от чахотки. Пенсия осталась ничтожная, так как всей службы не набралось и двадцати пяти лет. Перебивались доходами с двух квартир в подвальном этаже и Зининым заработком.

Когда-то в камере её отца занимался кандидат на судебные должности Павлов, богатый молодой человек. Несколько месяцев он жил у них на квартире и полюбил Зину. Теперь Павлов сам стал исправляющим должность судебного следователя в другом городе, но несколько раз приезжал и упрашивал Зину сделаться его женой.

— Мне было его жаль, ужасно жаль, — говорила Зина, — но я не виновата, если не чувствую к нему ничего. Он добрый, весёлый, не ревнивый, не скупой, он считался лучшим чиновником из всех кандидатов в суде, но он только машина. Искусство для него лишь средство развлечься, изящную литературу он может читать исключительно после обеда и оставляет неразрезанными большинство книжек толстого журнала, который выписывает. Однажды при нём заговорили о пьесах Гауптмана, и он сказал: «Ах, это тот, которого рисуют с растрёпанными волосами», вероятно, думая, что говорят об Ибсене. Положим, теперь у него мало времени для чтения, а раньше, когда он жил у нас, времени было больше, но было то же. У него прежде всего я, то есть общественное положение и репутация, а потом уже всё остальное. И вот мама считала его моим женихом. После того, как я сказала Павлову окончательное «нет», она сердита и не хочет со мной говорить. Я не оправдывалась, всё равно она не поняла бы меня. Не сделав в сущности ничего худого, я чувствую себя виноватой; ужасно это неприятно, — давит.

Ощущение искренности в голосе Зины взволновало меня больше, чем самый её рассказ, — такие женщины говорят о том, что у них на душе, только близким.

Месяца через два скрывать от самих себя, что мы друг друга любим, стало secret de polichinel [4].

Предложения я ей не делал, так как об этом приходилось слыхать, помню, я сказал:

— Зина, хотели бы вы… ты хотела бы после Пасхи стать моей женой?

Она медленно опустила голову и молчала, потом заговорила точно чужим голосом:

— Я владею собой хорошо, но теперь каждый момент без вас — тоска! Тяжело и в конторе, — видеть вас и нельзя поделиться тем, что думаешь.

Я долго не мог упросить Зину говорить мне «ты». Когда через месяц я объявил о нашем решении старухе Левандовской, она побледнела, точно ей приговор прочли, долго шевелила губами и, наконец, отрывисто произнесла:

— Как знаете. Меня это не касается… не может касаться, понимаете, не касается… — и ушла.

— Не сердитесь на маму, — сказала Зина, — она и любит, и желает мне счастья по своему.

Я молча в первый раз обнял её и поцеловал в губы, в оба глаза, в лоб и почувствовал, как всё личико её вдруг стало горячим.

О свадьбе необходимо было сказать и Позднякову. Он не удивился, покрутил цепочкой часов и сказал, что жалованья прибавить ни мне, ни Зине не может, точно я его об этом просил, потом искривился и добавил:

— Охота вам, право…

Венчались мы на Фоминой, днём и без певчих. Должно быть, со стороны, эта свадьба казалась печальной. Было всего две барышни — Лёля и одна старая дева. Шаферами — сослуживцы, принявшие на себя эту обязанность из любопытства. Священник, читая молитвы, поднимал иногда на нас глаза, и в них я видел не то упрёк, не то грусть. После венца заезжали на полчаса к матери Зины, она нас приняла сухо, но и это не испортило нашего настроения.

Побежали дни, которые когда вспоминаешь, то сердце будто на секунду остановится и потом сладко и медленно повернётся. Счастье было в том, что каждый из нас был откровенен друг с другом как со своею совестью. Зина любила одинаково мои и хорошие, и худые качества… Иногда в тихие, безлунные ночи мы садились в лодку и переезжали на заросший лозой и кустарником противоположный берег. Зина садилась на разостланном пледе, а я ложился возле, клал ей голову на колени и в разговорах вся ночь проходила как полчаса.

Мокрым песком пахнет, прошелестит в лозе турухтан, и снова тихо, слышно только, как мерно плещет, точно дышит Днепр. Где-то далеко-далеко, лают собаки.

Случалось, что и среди этого счастья ко мне начинал подкрадываться тот самый страх, о котором я уже говорил, — бессмысленный, совсем не идущий к обстановке.

Должно быть исторический Поликрат испытывал нечто подобное. Зина только улыбалась и гладила меня по голове, когда я говорил ей о своём настроении, и под её ласками снова забываешься, и на душе становится легче.

Потом вдруг откроешь глаза и видишь, что по небу точно бледно-зелёные мазки положены. Листочки лозы трепещут, шевелятся и покрылись росой, закрякала в стороне чем-то испуганная утка, и весь воздух кругом посвежел…

Скорее складывали плед и спешили к себе в квартиру, чтобы нас никто не заметил. Один только кот Ванька знал об этих прогулках и встречал нас снисходительным мурлыканьем, точно хотел сказать: «Я не сержусь, я не сержусь». В этот период времени я несколько раз начинал писать музыку на легенду, которую слыхал от Мастриды, но ничего не выходило. Меня совсем перестало тянуть к скрипке, и если бы она была живым существом, то наверное ревновала бы к Зине. Прошло лето, прошла и вся осень, и ни одного момента не было грустного в нашей жизни. Обставились мы уютно, комфортабельно и не по шаблону. Жалованья хватало как раз, и только сбережений делать мы не умели.

V

В январе Зина свою службу должна была оставить потому, что наступила беременность. Она ужасно обрадовалась, когда узнала об этом наверное, но стала хуже спать, а днём не отпускала меня ни на шаг.