Любовь и долг Александра III - Елена Арсеньева

Что? Как и подобает верноподданному, скрыл бы чувства, которые питает к прелестной принцессе. Да он и сейчас их скрывает: не дай бог, кто-нибудь догадается, как нравится ему Минни. Дружба с Фредериком – одно. Любовь к его сестре – совсем другое… Какое счастье, что об этом никто не подозревает!

– Загляни вы двумя минутами раньше, вы бы увидели, как мы плачем, – сообщила Аликс.

– Какой кошмар! – ужаснулся Уильям. – Хорошо, что я этого не сделал. Я не выношу женских слез. Наверное, я бы сам расплакался вместе с вами.

– Ах, какая это была бы трогательная сцена! – воскликнула Аликс. – Вы с Минни вытирали бы друг другу слезки, а я, как почтенная, почти замужняя дама, любовалась бы вами.

Она расхохоталась, и Уильям расхохотался вместе с ней, и Минни тоже смеялась… однако Уильям думал, что, получается, тайну своего сердца он хранит не так уж тщательно, как ему кажется. Или это обычные шуточки Аликс, которая иногда бывает ехидной?

Да, принц Альберт-Эдуард получит в жены остренькую штучку, игрушку с занозами, как говорит лорд Колдринг. А кому достанется в жены Минни? Не сыну посла, это уж точно!

А потому… какой смысл мечтать о несбыточном? Никакого. Глупо.

Вдруг он заметил, что Минни не смеется, а смотрит на сестру исподлобья, с обидой.

– Какую ерунду ты говоришь! – сердито крикнула она и, подхватив юбку, кинулась вон из комнаты.

Уильям хотел бежать следом, но застыдился. Аликс очень наблюдательна. Она все знает. Догадалась о его чувствах к Минни. И что теперь будет? Она сообщит брату? А как на это посмотрит Фредерик, на такое неразумное увлечение? Удастся ли его убедить, что это веселый, дружеский флирт, легкомысленный, но неопасный? Фредерик не поверит, нажалуется королю, тот может вызвать отца… Вообще такие неосторожные увлечения чреваты международными конфликтами! И это как раз накануне бракосочетания британского принца и датской принцессы!

Уилльяму стало жарко от испуга. Карьера отца, его собственная карьера… Ужас! И Аликс, как назло, не сводит с него пристальных, всевидящих, всепонимающих глаз…

За открытым окном раздался топот копыт. Аликс посмотрела в окно и всплеснула руками:

– Минни! Вот глупая девчонка! Поехала одна, даже без грума! Ох, как будет недоволен отец! Ее надо остановить! Слышите, Уильям?

– Да, – растерянно пробормотал он, – конечно.

– А вот и грум! – оживленно воскликнула Аликс и высунулась в окно. – Постой, Хенрих! Придержи коня!

«О боже! – подумал Уильям. – Слышал бы это принц Альберт-Эдуард! Принцесса запанибрата разговаривает с грумом!»

– Ну? – резко обернулась к нему Аликс. – Что вы стоите, Уильям? Быстро на коня – и догоняйте Минни! Только вы можете ее успокоить, разве не понимаете? Садитесь на лошадь грума и поезжайте!

Чего она от него хочет? Минни поскакала в парк… Аликс хочет, чтобы Уильям догнал ее и остался наедине с ней?! И что потом? Не говоря уже о том, что его костюм совершенно не приспособлен для верховой езды, он не может допустить такой… такой вольности по отношению к… А что скажет Фредерик? И как это отразится на карьере отца?

Глаза Аликс сузились, и вдруг Уильям осознал, что попал, как говорят простолюдины, в вилы. Потому что эта взбалмошная принцесса вполне может нажаловаться брату, что его друг отказался вернуть ее сестру, когда та умчалась одна верхом.

А если она расскажет об этом своему жениху?

Уильям ринулся вниз, на ходу нахлобучивая шляпу. Грум уже спешился, конь играл… Аликс требовательно смотрела из окна.

«О боже!» – снова подумал Уильям, с трудом взбираясь в седло и понимая, что костюму пришел конец.

– Погибель, погибель! – Василий Тимофеевич тяжело уронил голову на стол. – Погибель наша!

– Тимофеич… – всхлипнула рядом баба. – Тимофеич, Бог милостив… обойдется…

– Ты! – Он медленно поднял голову и вперил в жену указательный палец. – Ты куда смотрела, сонная тетеря? Все б спала да зевала! А девку обгуляли! Что мы теперь барышне Анне Генриховне скажем? Что скажем барыне? А барину? Отпустили, называется, с дяденькой да тетенькой повидаться! Ох, да лучше бы не отпускали!

– Тимофеич, так ведь ты сам барышню просил, сам в ножки падал, – робко возразила жена и еле успела отпрянуть от мужнина кулака.

Отпрянула, юркнула в бабий кут, за занавеску, и ну там подвывать да всхлипывать. А с чего? Кулаком не попало, да и ударить, сказать по правде, Василий Тимофеевич хотел совсем даже не безответную Варварушку свою. Не так уж он ее виноватил. У нее ж не семь глаз. Это Фроське следовало бы залепить прямо в ее бесстыжую рожу. И за виски отодрать. А потом еще плетью отхлестать, чтобы встать не могла! И ногами под бока, и ногами!

Чем отблагодарила за все добро, что дяденька ей сделал?! Погубила, истинно погубила!

Он вспомнил, как десять лет назад сгинули брат с женой: зимой возвращались на санях с ярмарки, попали в пургу, заблудились, замерзли – оставив троих детей. У Василия Тимофеевича своих росло четверо – но идти сиротам было некуда, кроме как к дядюшке. Пришлось принять. Еще ладно, что у брата припас зимний оставался солидный. Прожили зиму с весной, а лето неурожайным выдалось. Только начали потуже пояса затягивать и почаще лбами бить перед иконами, как привалило счастье.

Деревенька, где жили Павловы, принадлежала сестре костромского губернатора, бывшей замужем за немецким бароном фон Флутчем. У баронессы росла единственная дочь, которую она привезла показать любимому брату. Баронесса пожелала объехать окрестные деревни, самую ближнюю и чистенькую удостоила тем, что решила принять хлеб-соль. Хозяином дома, около которого остановилась ее карета, являлся Василий Тимофеевич Павлов.

Староста на негнущихся ногах шагнул вперед с хлебом-солью на белом полотенце. Баронесса вышла из кареты, следом лениво выбралась девочка – тощенькая, голубоглазая, лет семи, вся в кружевах да бантиках, белые волосы в завитках, словно шерсть у ярочки. Огляделась – да и замерла, уставившись на павловских детей, столпившихся у избы. На хлеб-соль даже не смотрела.

– Кланяйтесь в ножки барыне, – зашептал Василий Тимофеевич.

Жена стала толкать детвору, чтобы падала на колени… Все малые мигом повалились, только Фроська не хотела, пришлось крепко приложить, чтобы послушалась. Плюхнулась Фроська чуть не плашмя, слезы точит, глаза трет, всхлипывает…

Девочка, маленькая баронесса, смотрела-смотрела на нее – да взяла и встала на коленки с ней рядом! И тоже ну плакать-заливаться.

Барыня хочет на руки взять, а та отбивается и ревмя ревет. И все кричит по-своему, по-непонятному:

– Ich will diese Puppe![5]

И на Фроську показывает. Мать к ней и так, и этак, и по-русски, и по-немецки: Аннушка, мол, Анхен, тише, тише, а девочка еще пуще кричит, в руки не дается, Фроську за собой тянет… Успокоилась, лишь когда баронесса велела Фроське сесть в карету. А та ничего – не дичилась, не плакала… Так и уехала, даже не оглянулась на тетеньку с дяденькой!