Екатерина II. Зрячее счастье - Ольга Елисеева

Маленькая София действовала в полном соответствии с приведенным «рецептом». «Я действительно гораздо больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности»,[21] — сообщает она в мемуарах. Впоследствии Екатерина стала очень привлекательной молодой особой, но она так и не научилась осознавать свою красоту. «Говоря по правде, — писала императрица, — я никогда не считала себя особенно красивой, но я нравилась, и думаю, что в этом была моя сила». Со взглядом Екатерины согласуется мнение такого знаменитого ценителя женщин, как Джакомо Казанова, посетившего Россию в 1765 г. «Государыня… — писал он, — обладала искусством пробуждать любовь всех, кто искал знакомства с нею. Красавицей она не была, но умела понравиться обходительностью, ласкою и умом, избегая казаться высокомерной».[22] В этой зарисовке мы видим уже результат долгой кропотливой работы над собой, которую София начала еще совсем маленькой девочкой. Именно тогда у будущей Екатерины II впервые проявилось острейшее желание нравиться. Нравиться любой ценой.

К 14 годам София из гадкого утенка превратилась в прекрасного лебедя, а место постоянных насмешек и придирок со стороны матери заняла глухая ревность. Но юную принцессу уже не так легко было остановить. Упрямство, за которое ее так часто корили, приняло новые, мстительные, формы. Во время пребывания Фикхен с матерью в гостях у бабушки в Гамбурге девочка познакомилась с одним из своих многочисленных дядей, принцем Георгом-Людвигом, который не на шутку увлекся ею. «Он был на 10 лет старше меня и чрезвычайно веселого нрава», — рассказывает Екатерина.

Первой забила тревогу верная Бабет Кардель, заметив, что «тысячи любезностей» доброго дяди по отношению к племяннице перерастают в откровенное ухаживание. Однако к голосу гувернантки никто не прислушался, и вскоре София с изумлением впервые в жизни услышала признание в любви, а затем и просьбу руки. Не зная, как быть, и скорее плывя по течению событий, чем действительно испытывая к поклоннику серьезное влечение, девушка дала согласие выйти за дядю замуж, если ее родители не будут против. «Он был тогда очень красив, — вспоминает императрица, — глаза у него были чудесные, он знал мой характер, я уже свыклась с ним, он начал мне нравиться и я его не избегала».[23]

В данном случае Софии было важно проучить, наконец, Иоганну-Елизавету, продемонстрировав ей, насколько та была не права в оценке чисто женских качеств дочери. Фикхен добилась своего. «С последней поездки в Гамбург мать стала больше ценить меня»,[24] — не без гордости записывает императрица в своих мемуарах, словно и через тридцать лет незримый спор с принцессой продолжался, правды теперь уже на бумаге.

Казалось, этот спор начался у Екатерины с самого ее рождения. В семье ждали мальчика, и появлению дочери, никто, кроме отца — добродушного принца Христиана-Августа Ангальт-Цербсткого — не обрадовался. «Мать не очень-то беспокоилась обо мне, — обижаться в „Записках“ Екатерина, — через полтора года после меня у нее родился сын, которого она страстно любила; что касается меня, то я была только терпима, и часто меня награждали колотушками в сердцах и с раздражением, но не всегда справедливо; я это чувствовала, однако вполне разобраться в своих ощущениях не могла».[25]

Сознание своей ненужности развило в Софии детскую ревность. В жизни самой Фикхен братья и сестры не играли никакой роли. В мемуарах она даже не называет их имен, и не испытывает грусти, когда рассказывает о смерти своего тринадцатилетнего хромого брата. Ведь это был тот самый мальчик, которого так «страстно любила мать»! Уже став императрицей, Екатерина запретила своей родне приезжать в Петербург, заметив, что «в России и без того много немцев».

Уязвленной девочке казалось, что принцесса готова дарить свое внимание и ласку кому угодно, только не ей. В Брауншвейге маленькая София была очень дружна с принцессой Марианой Брауншвейг-Бевернской, но и эта дружба оказалась отравлена ядом ревности. «Мая мать очень любила ее, — пишет Екатерина о Мариане, — и предрекала ей короны. Она, однако, умерла незамужней. Как-то приехал в Брауншвейг с епископом принцем Корвенским монах из дома Менгден, который брался предсказывать будущее по лицам. Он услышал похвалы, расточаемые моей матерью этой принцессе, и ее предсказания; он сказал ей, что в чертах этой принцессы не видит ни одной корны, но по крайней мере три короны видит на моем челе. События оправдали это предсказание».[26] Екатерина словно говорит: ведь вас предупреждали, что на меня стоило обратить внимание!

Подобное положение вещей заставляло маленькую принцессу с еще большей силой желать выдвинуться, показать себя, продемонстрировать свои достоинства так ярко, чтоб их, наконец, заметили все. В еще очень раннем возрасте из кирпичиков ревности, зависти к более красивым и удачливым детям, жажды материнской ласки, внимания, одобрения своих успехов у Софии складывается то по истине сжигающее честолюбие будущей императрицы, которое и заставило ее идти к намеченной цели, невзирая ни на какие преграды.

Ко времени 15-летия Софии Иоганне-Елизавете самой было лишь 30, и она болезненно переживал свое увядание на фоне расцвета дочери. Еще больнее для нее было сознание того, что собственную жизнь уже не изменить — она жена коменданта захолустной крепости, а вот ее дочь еще может сделать головокружительную партию. Когда же эта партия наметилась, принцесса повела себя настолько по-женски, что София и через тридцать лет не смогла забыть ей откровенно враждебных действий.

За год до романа с дядей, когда тринадцатилетняя София находилась с матерью в Берлине, их дом неожиданно посетил Яков Ефимович Сиверс, впоследствии один из близких сотрудников Екатерины II, а тогда молодой камер-юнкер русского двора. Он привез Фридриху II Андреевскую ленту в подарок от императрицы Елизаветы Петровны. Сиверс нанес визит принцессе Иоганне-Елизавете утренний визит, во время которого как бы между прочим попросил позволения взглянуть на Софию. Подобные просьбы, исходящие из уст посланца двора, где подрастал неженатый царевич, выглядели довольно прозрачно. «Мать велела мне прийти причесанной наполовину, как была»,[27] — рассказывает София. Нетрудно себе представить, как выглядела девочка, которой утром не просто расчесывали, а начесывали и взбивали волосы в модную высокую прическу — ведь дело происходило при дворе. Не даром в известной тогда сатирической песенке о дамских нарядах пелось: «Ангел дьяволом причесан и чертовкою одет».