Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете - Анатолий Азольский

Что-то должно было случиться, молния прочертит сейчас небо и вонзится в квартиру, гром небесный последует… Но тишина, только вздрагивающие плечи Ани, лицо, уткнувшееся в ладошки. “Расстреляйте меня на рассвете!” — сквозь слезы рассмеялась она.

Что-то должно было свершиться!

И свершилось.

Взгляд Маргары был пронзительным и жгучим.

— Да помолчи ты! — прошипела она мне. Обняла сестру, поцеловала ее. Привставшего Яшу — тоже. Дернула меня за рукав. Мы еще не закрыли за собой дверь, а Яша и Аня обнялись и слились. Что-то тихо, очень тихо произнесла Маргара. Я не понял, не расслышал. Кабина лифта опускалась. Куда рвется Маргара — да наплевать мне было. Я-то сейчас же на трамвай и к электричке.

— Постой, — сказала она. Показала спину, щелкнула сумочкой, что-то сделала, повернулась — и впервые за три недели знакомства я увидел ее губы накрашенными. Вошла в кабину телефона-автомата. Поманила меня, а затем и втянула вовнутрь. Накрутила номер. Монета провалилась. В трубке послышался женский голос, но не сразу понял я, что разговор идет обо мне.

— … пристал как банный лист, давай и давай, наш институтский донжуан… хуже, казанова, сама знаешь, есть такие в каждом НИИ, перепрыгивают с одной на другую — и все довольны, никто не жалуется… Что? А то, что не хочу я с ним! Обещала, согласилась, а сейчас… Короче — выручай. Как? Да забери его себе до утра!.. Что? Ты — замужем? Вот уж не знала… Что — говорила? Не помню… Ну, извини.

Я был вытолкнут из кабины и послушно шел рядом с Маргарой, держа в руке ее сумочку, из которой она выгребла всю мелочь. Перешли на другую сторону Ленинградского проспекта и там нашли телефон. Еще одной школьной подруге предлагался товар, скромный мальчик, краснеющий при каждом нецензурном слове, тихоня и умница, коллектив в нем души не чает, а мальчику послезавтра предстоит первая брачная ночь, ничегошеньки он не знает и не понимает, что и как ему делать с возлюбленной, так не пора ли научить его этому ремеслу? Сама она, Маргара хохотнула, на меня в упор глядя, не может, поскольку, веришь не веришь, целочка, никогда не была в подобных ситуациях, бережет себя для истинно любимого человека…

Мы шли к Нижней Масловке, заходя в каждый автомат — четвертый, пятый, шестой… Иногда не слышалось щелчка опускаемой монеты, но Маргара говорила — в пустоту, с воображаемой абоненткой, так и не поднявшей трубку. Седьмой, восьмой автомат… Уже сорок минут продолжался спектакль, в котором мне отводилась одна из главных ролей, но ни единого слова я еще не вымолвил, потому что догадывался, куда неумолимо ведет меня Маргарита, своим существующим или вымышленным подругам подавая меня садистом, похотливым павианом, развратным сынком всесильного министра — да, неистощимой фантазией обладала она. Я обзывался словечками, от каких мужчины в лабораториях НИИ обычно краснеют. Но и себя не щадила, распутной девкой прикидывалась, которой приспичило вдруг.

А вела она меня к дому, где жила любовница отца, с ней тот сошелся после смерти жены, и гражданочка эта была уже как бы в их семье, тоже ездила в Ленинград хоронить, осталась там на какое-то время, ключи же, они позвякивали в сумочке, передала Маргарите — цветы поливать и так далее. Туда вели меня, на Масловку, там мне поставят жесткое условие, засидевшаяся в девках старшая сестра должна этой ночью восстановить старинный русский обычай, нарушенный непредвиденными обстоятельствами, и превратиться из старой девы в женщину. Расчет примитивный, на том основанный, что я еще не научился врать по-крупному и отвертеться от загса не сумею, Маргара мобилизует всю общественность и втащит меня в женитьбу.

План вроде бы правильный, на успех обреченный, но за ту неделю, что мы с Яшей куролесили по Москве, я сильно изменился, я почувствовал чужую судьбу, на меня дыхнуло другой жизнью, я повзрослел, мне уши царапала всякая ложь. А может, потому я стал таким черствым и трезвым, что спорхнула с меня любовь и Маргарита как бы ушла в прошлое?

Видел, слышал, кожей понимал всю дурь ее телефонного трезвона — и жалел, потому что на улице, на виду у прохожих Маргарита как бы раздевалась догола — чтоб застыдиться и поднять сброшенную одежду; она, девушка, делалась женщиной еще до вскрика, в теле своем не ощутив мужчины.

Вдруг она обмякла и заплакала, что меня ничуть не тронуло.

Мне такая жена не нужна — вот что решил я! Я вообще не намерен жениться в ближайшие три-четыре года, а уж на Маргаре тем более, потому что она оскорбляла меня; что она врушка — это я давно понял, но нынешнее бесстыдство выпирало из всех границ девичьего пустозвонства.

В десятой кабине она выдала перл.

— Машенька, ты?.. Да, я. Как живешь-то?.. (Долгая пауза, я курил, приоткрыв дверцу кабины.) Да как тебе сказать… По рукам пошла, скурвилась. Вот сейчас говорю с тобой по телефону из автомата, а хахаль мой юбку уже задирает, и я не против, но тесно в кабине, мне привычней ноги на плечи закидывать… Так как у тебя — жилплощадь позволяет?

Жилплощадь позволяла, но к Маше, понятно, ехать Маргара не собиралась и звонила-то она у самого подъезда того дома, к какому меня вела. Что последует дальше — понятно, переспать с партгрупоргом не откажусь, но на большее, милая, не рассчитывай.

Сумка у меня отобрана, ключи уже гремели, второй этаж, дверь подалась и закрылась.

— На колени! — приказала Маргара, начав процедуру раздевания. Злым и визгливым был ее голос. — На колени!

Я стоял и не двигался. Я вспоминал объяснение в любви под луной, позор свой и радовался: сейчас занавес опустится, это тебе, дражайшая Марго, не водевиль, не “Сто четыре страницы про любовь” в театре.

— Поклянись: если Анна забеременеет — ты признаешь себя отцом ее ребенка!

Колени мои надломились, я рухнул на пол и припал к твердому и холодному животику Маргариты. И поклялся — чувствуя себя последним извергом за то, что так дурно думал о ней.

— Громче! Громче произноси свое имя, отчество и фамилию! Я, такой-то и такой-то, обязуюсь ребенка, если его родит Аня, признать своим, и где бы ни спрашивали меня, отец ли я этого ребенка, кто бы ни задавал этот вопрос — отвечать буду “Да!” Со своей стороны твердо обещаю: никаких алиментов с тебя мы не потребуем, в свидетельство о рождении впишем — и можешь проваливать! Про Беговую забудь.

“Еще раз про любовь” крутилось на экранах, к сцене приближались разные “Странности любви”, а в квартире на Масловке никакой любви, конечно, и в помине не было — той любви, о которой мечталось; сама Маргара на скамейке под луной вытряхнула ее из меня, потому ни одного ласкового словечка не досталось ей, хотя дрожащая плоть в изнеженности и пыталась шепотом вымолвить что-то. Не любовь, а совокупность совокуплений. Дикие мысли вторгаются в голову, когда рядом труп, освежеванная туша или раскинутая сном по простыне голая инженерша, способная превращаться в обнаженную женщину. И среди этих мыслей такая: не ввергнись я в сумасбродство мгновенно вспыхнувшей и ослепившей меня краткосрочной любви к Маргарите, то постиг бы — с одного взгляда, там, при первой встрече у “Темпа”, — что если и пылать страстью, если и сгорать в пламени ее, то только с именем Ани.

Более двух суток пробыли мы на Масловке, питаясь консервами. Ранним воскресным утром прибрались в квартире, Маргара напихала в сумку простыни и наволочки. На Беговую не звонили, зная, что Яша сейчас уже в электричке, спешит в Солнечногорск. Посидели на дорожку и быстро пошли к проспекту. На ходу вскочили в трамвай. Было в Маргарите какое-то очарование, следы пятидесяти с чем-то часов, проведенных небезгрешно: подсушилось тело ее, глаза, кажется, цвет изменили, губы припухли. Спросил, когда вернется из Ленинграда хозяйка квартиры на Масловке, и если та задерживается, то…

Ответила она так:

— Завтра напиши заявление о переходе в 9-й отдел, там тебе дадут старшего инженера, обещаю, договорюсь… Тогда и приходи на Беговую.

И о самом существенном хотелось спросить: “А что, если и ты…”

Не спросил, ибо “если” не могло быть. Никак не могло быть! Маргарита не имела права забеременеть в один, возможно, день с Аней. И давая коленопреклоненную клятву, догадывался: на многие беды обрекал я сестер и себя — так угрожающе и чудно сплелась жизнь моя и ночи эти с их судьбами, с бытием многих людей.

Выспался, включил вечером телевизор — увидел кремлевский зал, прием в честь выпускников военных академий, и камера скользнула по Яше: в руке бокал, провозглашен тост за незыблемость границ социализма и мощь стран Варшавского договора. Кое-кто из офицеров с дамами, рядом с Яшей — никого. И Аня, конечно, смотрит сейчас на него, прощаясь с ним, кляня судьбу, которая всякий раз разлучает ее с возлюбленным.

Яша в этот же день отбывал к месту службы, в свою страну, это я знал точно, и тем же вечером зазвонил телефон, говорил Яша, несколько слов всего; он через полтора часа улетал к себе, он прощался со мной, он не назвал сестру Маргариты по имени, но речь-то шла о ней, и слова его я запомнил, только мне понятное обещание: “Я тоже по пятнадцатым числам буду в Некрасовской…”