Несостоявшаяся смерть - Исмаил Гасанбейли

Он рано понял истинное значение лести, относясь к ней не только как к инструменту, с помощью которого у больших начальников можно было «выбивать» всевозможные блага и, что было не менее важным, расположение. Льстить он мог часами, и в минуты, когда славословил в адрес какого-нибудь престарелого туполоба, мысленно отстранялся от самого себя, при этом не знал никаких ограничений. Эту форму лести он хоть и поощрял, но ставил не так высоко, полагая, что такая лесть слишком примитивна и не всегда продуктивна. Сам в свое время использовал множество ее разновидностей. Эффективность лести, как уяснил для себя на собственном опыте, напрямую зависит от огромного числа обстоятельств, включающих время, место, присутствие определенных лиц, настроение человека, к которому она обращена, в общем, тут нужно быть мастером, иначе можно и попасть впросак, получить обратный результат. Когда впервые польстили ему самому, и польстили слишком уж откровенно, может быть, даже грубо, он почувствовал внутри слабенькое, но раздражение. Как человек деятельный, он тогда был далек от всяких кабинетных игр, не потому что не хотел играть, просто было не с кем и не во что, и первая лесть разбудила в нем новые чувства и мысли. Он подумал о своей реакции и пришел к выводу, что лесть все же ему понравилась, и раз ему, человеку столь холодному и рассудительному, понравилась, то она может нравиться многим и, следовательно, можно использовать ее как действенный инструмент. Подумал о человеке, который ему польстил, зачем это ему понадобилось, только ли затем, что ему что-то было нужно, или тот таким образом выказывал свою лояльность к нему, подтверждал согласие со своим подчиненным положением, выставлял шею, как побежденное животное выставляет горло перед победителем. Ведь можно и делать вид, что ты побежден, пока слаб и немощен, для того чтобы в нужный момент, набравшись сил, вцепиться в кадык, заставить вчерашнего победителя опуститься на колени.

Вся эта философия о лести ему показалась чрезвычайно полезной, и он долго экспериментировал со своими начальниками и подчиненными, шлифуя ее возможности. Взял за правило никогда не сообщать руководству плохие вести, не говорить начальникам о проблемах, и так их приучил, что очень скоро все его начальники связывали с его персоной только положительные эмоции, он стал для них источником позитивной энергии, некоторые из руководителей приглашали его просто так, чтобы подзарядиться светлыми перспективами, которые он рисовал, некоторые из них, может быть, даже большинство, осознавали, что слова, которые им произносятся, всего лишь слова, но уже не могли без них. Со временем он подобные же слова произносил, выступая перед громадными толпами людей на площадях, и получал тот же эффект, что и с руководителями. От подчиненных добивался абсолютной лояльности. Слова лести от них воспринимал хладнокровно, четко различая, зачем и для чего они произносятся. И когда однажды один из министров, человек немолодой, по виду благообразный, можно сказать, даже солидный, вопреки всем местным традициям, предписывающим мужчинам гордость и непреклонность, нагнувшись, поцеловал ему руку, не стал возражать – как-то так получилось, что и руку не отдернул, лишь мельком подумал о своей правоте в отношении низости человеческой натуры. Так как случай этот произошел в присутствии многих высокопоставленных людей, то в скором времени большинство его подчиненных превратили целование его руки в ритуал, любое совещание начиналось с того, что он вставал у своего кресла, с протянутой вперед рукой, а подчиненные подходили и по очереди ее целовали.

Исключение делалось только для женщины, которая все время пребывания его на высоких должностях находилась рядом с ним, выполняя обязанности секретаря, и была сборником справочной информации, записной книжкой, памяткой на все случаи, официанткой, няней и многим другим в одном лице. Она наблюдала за теми, кто и как целует руку, кто проявляет усердие, кто выполняет это как повинность, а кто вовсе делает вид, что целует. У другой женщины, министра по туризму, привилегия заключалась в том, что она подходила к руке первая и имела право на произнесение пары ничего не значащих фраз. Этой привилегией она пользовалась весьма виртуозно, вкладывая то ли в свой голос, то ли в слова, то ли в сам поцелуй едва уловимые нотки, которые его в какой-то мере возбуждали, как бы он ни пытался оставаться холодным. В эти минуты у него на лице появлялось некое подобие тщательно скрываемой улыбки, ему хотелось продлить эти приятные мгновения. Странно, что никакого влечения к этой женщине он не испытывал, значение для него имели именно конкретные моменты. Оставаясь один, он ругал себя за слабость, неоднократно хотел даже уволить женщину-министра, но всякий раз что-то его останавливало, может быть то, что в его жизни ничего подобного не было.

Среди его министров был человек, для которого целование руки выглядело двусмысленным действом. В свое время, будучи одним из его ближайших соратников, тот был удостоен доверия параллельно выдвинуться на высочайшую должность, чтобы отобрать голоса у оппонирующей стороны. Но не выдержал испытания, обнаружив (да и свора политтехнологов его в этом убедила), что со своим рейтингом сам может по-настоящему претендовать на место начальника, и стал вести самостоятельную предвыборную кампанию. И был немедленно объявлен представителем сексуальных меньшинств, о чем раструбили все средства массовой информации, включая лояльные, оппозиционные, зарубежные, электронные и даже многотиражные, и хотя быстро понял и осознал свою ошибку, ему не забыли его «забывчивости». Печать гомосексуалиста, несмотря на свои шестьдесят восемь лет и наличие девяти детей, двадцати одного внука и трех правнуков, министр все еще нес на себе, хотя уже и мало кто помнил те времена, когда все это с ним случилось, многие его сторонились, а среди настоящих представителей сексуальных меньшинств министр имел репутацию настоящего демократа, из-за чего во многих международных кругах к его мнению прислушивались. Так вот, из-за бывшего соратника во время процедуры целования случались конфузы, иногда министр сам не знал, как себя вести, а иногда он, забыв, что сам в свое время приказал объявить того гомосексуалистом, брезгливо убирал руку. Никто, конечно, не смел смеяться, но все же ситуация выглядела забавной, что было недопустимо, и он подумывал, как бы от того помягче избавиться.

Процедура целования не допускалась только в присутствии иностранцев, для них ритуал встречи подчиненных с ним был почти демократическим, они подходили к нему так же по очереди с папкой подмышкой, слегка опустив головы, жали ему руку. Целование руки он воспринимал как лакмусовую бумажку, которая выявляла в подчиненных уровень лояльности, верности и надежности. Ему доносили, что некоторые из его министров сами практикуют процедуру целования со своими подчиненными, но он особого значения этому не придавал, прощал как некую компенсацию, справедливо полагая, что лояльные и верные к лояльным и верным будут лояльны и верны и непосредственно ему.

Особенно рьяно его прославляли на пышных Национальных посиделках, проводимых раз в пять лет, на которых присутствовали лучшие представители нации, живущие в том числе и за рубежом. Кроме нескольких тысяч делегатов приглашалось множество иностранных гостей. Посиделки начинались бесплатной раздачей портфелей с его изображением на лицевой стороне и полным собранием его сочинений внутри. Портфели были высокого качества, из очень хорошей кожи. Их раздавали всем приглашенным и безо всякой очереди, и раздача обычно сопровождалась давкой, в которую включались и представители иностранных государств, некоторым удавалось получить по нескольку портфелей, но нередко уже в первые дни Посиделок можно было видеть участников с перебинтованными головами, загипсованными конечностями и даже в инвалидных колясках. Заканчивались же Посиделки коллективным фотографированием участников с Главным начальником, не всех, конечно, а лучших из лучших, которые подбирались его ближайшими помощниками. Среди определенного контингента фотографироваться рядом с Самим считалось делом престижным, и предприимчивые помощники усекли, что тут можно неплохо заработать, фотографирование довольно быстро было коммерциализировано. Места в разных рядах стоили по-разному, лучшие из лучших были людьми небедными и особо не скупились, платили по высшему разряду, он обо всем этом был осведомлен, но не препятствовал, ему даже нравилось, что соотечественники таким образом выражают к нему свою любовь. Случались, правда, и казусы, иногда даже трагические. Непосредственно перед фотографированием начиналась борьба за лучшие позиции, доходящая до рукоприкладства. Иностранные гости обожали наблюдать эти моменты, они фотографировали и снимали их на видеокамеры, чтобы показать домочадцам (правда, раздачу портфелей не снимали из соображений политической корректности), многие из них ради этих зрелищ и стремились проникнуть на Национальные посиделки. Однажды во время драки за право встать поближе к нему чуть ли не половина претендентов были искалечены. Ведь в здание, где проводились Посиделки, из соображений демократии полицию не пускали, а спецслужбы не вмешивались в подобные инциденты. Жертвы были серьезными, семеро участников получили ранения, несовместимые с жизнью, тридцать восемь лучших представителей нации стали инвалидами, семьдесят два человека были так изуродованы, что не смогли предстать перед объективом, впоследствии более ста делегатов обратились за психологической помощью. С того времени помощники старались не допускать драк, в том числе и во время раздачи портфелей, но потасовки время от времени случались, и Посиделки были известны еще и инцидентами, которые со временем стали частью и без того богатой культуры нации. Свою роль сыграла и находка фотографа, которому было обидно, что он единственный из организаторов не имеет от фотографирования никакой выгоды, хотя и выполняет основную задачу. Пока фотограф занимался техническими вопросами, устанавливал аппаратуру, налаживал свет, искал лучший ракурс, другие делили деньги, что, естественно, ему не нравилось. Тогда тот придумал свое дело: договаривался с участниками, желающими иметь фотографии, где они рядом с Самим, снимал их в другое время, но в том же помещении, где делалась заключительная фотография, в середину композиции ставил своего приятеля подходящей комплекции, на место которого потом монтировал изображение Самого. Многих участников это вполне устраивало, тем более отличить, где настоящая, а где поддельная фотография, было почти невозможно.