Шепот ужаса - Сомали Мам

Дети покатились со смеху. Громче всех смеялась Сопханна, говоря мне: «Да у тебя народятся такие черные дети, что ночью ты их не увидишь». Сказала она это без злобы, в шутку; я засмеялась вместе со всеми. Мне просто не верилось в судьбу, обещанную гадалкой.

Сопханна сомневалась в том, что я прихожусь ей сестрой, родной или хотя бы сводной; по правде сказать, мне самой в это не верилось. Как не верилось, что дети Мам Кхона — мои двоюродные браться и сестры. Как- то я снова плакала, и меня увидел Мам Кхон. Тогда я спросила его об этом, и он рассказал, что в самом деле приходится моему отцу старшим братом. Мам Кхон рассказал, что брат сбежал, женившись на женщине из пнонгов, что у них родился ребенок, что брат отличался вспыльчивостью, совсем как я. Мам Кхон поднес к своему лицу зеркало и показал на свои и мои глаза, на свой лоб: «Погляди, мы ведь похожи».

В другой раз Мам Кхон сказал мне: «Дядя, отец… какая разница! Важно, что мы вместе». Думаю, он знает, что на самом деле случилось с моими родителями. В конце концов я прислушалась к его совету и больше ни

о чем таком не спрашивала.

У меня росла грудь, и дедушка начал приставать ко мне. По ночам он наваливался на меня, и я чувствовала на себе его руки. Когда он так делал, я убегала. Бегала я быстро; до сих пор деревенские помнят, с какой скоростью я удирала. В темноте приходила на берег реки и спала прямо там, рядом с лодкой Мам Кхона. Отражение луны в воде успокаивало меня, я сворачивалась в калачик между корнями дерева или забиралась в лодку, устраиваясь на сетях. Я по- прежнему ходила за водой для других и приносила дедушке заработанные деньги, вот только теперь сразу же уходила, оставаясь днем в школе или у Мам Кхона.

После того визита к гадалке прошло месяца два. Однажды вечером дедушка велел мне сходить за маслом для лампы, которое мы покупали у одного китайца. Я ничего такого не заподозрила — мы действительно пользовались масляной лампой, электричества тогда еще не было. К тому же я часто ходила к тому торговцу — он продавал рис и ссужал деньгами под высокий процент. Они с женой слыли уважаемыми людьми. Иногда даже угощали меня конфетами или пирожками.

Однако в тот раз жены торговца дома не оказалось. Он повел меня за собой в кладовую, чтобы угостить пирожком, но там толкнул на сваленные мешки риса и навалился, не давая подняться. Он сильно ударил меня, а потом изнасиловал. Я тогда еще не знала, что такое он со мной сделал, но почувствовала, будто меня порезали между ног.

Торговец пригрозил: «Скажешь кому, глотку перережу! Твой дедушка сильно задолжал мне. Если пожалуешься ему, он тебя только поколотит. Так что помалкивай». И протянул конфету в полосатой обертке.

Я ее не взяла — бросилась прочь. У меня шла кровь, и мне было очень стыдно. Я не поняла, что произошло, но пошла к реке. И рассказала дереву о том, как мне больно, как противны злые камбоджийцы, особенно тот китаец, который оскорбил меня и сделал больно.

В тот вечер я чуть было не утопилась в Меконге. Даже выбрала место, где берег покруче. Но оказавшись под водой, помимо собственной воли заработала руками и ногами — не смогла лишить себя жизни. И выбралась на илистый берег чуть ниже по течению.

Дома дедушка побил меня за то, что я вернулась слишком поздно. Он даже не спросил, где масло, которое я должна была принести. Но я поняла — он все знает и не случайно отправил меня к торговцу.

Я бросилась к гадалке и стала кричать на нее, обвиняя старуху в том, что она несет чушь и вообще спятила.

Сейчас-то я понимаю — дедушка был должен тому китайцу и расплатился моей невинностью. В Камбодже существует поверье, будто девственница продлевает силу мужчины; сегодня верят еще и в то, что она может излечить от СПИДа. Теперь я понимаю, что тот китаец изнасиловал меня. Тогда же я еще не знала такого слова и не подозревала, что у мужчины есть пенис; я думала, китаец порезал меня ножом.

Но я понимала, что должна молчать, что никому нельзя рассказывать об этом. И не только потому, что китаец запугал меня. В кхмерской семье откровенничать не принято. Только недавно мой приемный отец узнал, что со мной тогда произошло. Мне было хорошо в их семье, но я знала — стоит обмолвиться хоть словечком, как меня поколотят. Мои признания не принесли бы ничего, кроме позора мне и тому, кто услышит мою историю.

Я научилась заглушать свои чувства, будто ничего и не происходило. Тогда боль отпускала. О ней забываешь, если гонишь от себя всякие мысли.

После того случая я больше не испытывала потребности в общении. Я уже не хотела узнать кхмеров ближе. Я замкнулась, ушла в себя и почти перестала разговаривать. В следующий раз, когда дедушка велел сходить за маслом для лампы, я отказалась, и он побил меня. А потом принес с улицы красных муравьев, которые очень больно кусаются — так, что неделями не проходит. Не хочу даже вспоминать об этом человеке.

При первой же возможности я старалась улизнуть из дома — только бы не оставаться на ночь. Но каждые утро и вечер приходилось возвращаться — приносить заработанные деньги и готовить. Окажись я в таком положении сейчас, я бы сбежала, а то и вовсе убила бы своего мучителя. Но тогда я была всего лишь ребенком и даже не помышляла о том. чтобы уйти. Может, мне не хватало сообразительности, но я просто не могла придумать, куда пойти. Я не могла остаться в семье приемного отца — это привело бы к стычке между ним и тем человеком, дедушкой, а отец не любил ссор с кем бы то ни было.

Так что я продолжала батрачить после школы на другие семьи. Однажды я мыла посуду в доме одной старухи и выронила стакан. Он разбился. Старуха схватила палку и в ярости набросилась на меня. После побоев вся спина у меня была красная. На занятиях я не могла сидеть, так было больно. Началась лихорадка. Но мои приемные родители не бросили меня. Мне втерли мокса — лечебную мазь из трав, очень жгучую. От боли я плакала. Отец сказал, что надо достойно переносить страдания. Как бы больно ни было, лучше терпеть и молчать.

Он часто говорил: «Хочешь выжить — посади перед домом дерево дам кор». «Дам кор» — значит «шелковица», но «кор» также означает «немота». Чтобы выжить, надо хранить молчание.

Когда наступил сезон засухи, отец разрешил нам с Сотхеа, одним из его младших сыновей, самим выходить на лодке. Сотхеа исполнилось четыре или пять, это был тихий мальчик с вечно торчащими во все стороны волосами и огромными, постоянно удивленными глазами. Но я, двенадцатилетняя, не возражала против такой компании. Иногда вечером мы отправлялись к реке и укладывались спать рядом с рыбацкими семьями, прямо у лодок на красной земле. Вместе мы сооружали шалаш из пальмовых листьев и бамбука: четыре палки и сухие листья вместо крыши. Внутри я устилала пол высохшими рисовыми стеблями с соседних полей. В шалаше и спала.

Никакой опасности в этом не было. Многие жили у реки. Если я выходила рыбачить в ночь, оставляла кому-нибудь на берегу горсть риса, а когда утром возвращалась, он был уже сварен. Расплачивалась рыбой. Каждое утро я приносила улов отцу, и кое-что мы продавали; если же выручка бывала неплохой, я могла остаться на занятия в школе.

В сезон дождей, когда река разливалась и затопляла берега, в воде появлялось много бревен. Мы выходили на лодках и вылавливали их, сушили и использовали в качестве топлива. Иногда продавали или меняли на рис, но чаще оставляли себе.

В школе господин Тяй начал отбирать учеников для исполнения традиционного камбоджийского танца. Все очень удивились, когда в числе прочих он назвал и меня. Учитель пояснил, что в сумерках макияж на моей темной коже будет смотреться лучше, чем на бледной. К тому же у меня были очень длинные волосы, не то что у других девочек — в годы режима «красных кхмеров» всех обязывали стричься коротко.

Господин Тяй учил нас точно повторять жесты апсар[3] — изящно сгибать пальцы рук и вытягивать шеи на манер журавлей. Я не слишком-то увлекалась этими танцами под музыку, но меня вдруг нашли симпатичной, а это мне льстило.

В те времена мы жили все вместе. Сейчас не так, сейчас каждая семья живет отдельно, особенно в больших городах. Тогда же Камбоджа была страной коммунистической. Любая деревня состояла из нескольких групп, называвшихся кром самаки — восемь-десять семей вместе сажали рис и сообща пользовались в качестве тягловой силы немногочисленными буйволами. После сбора урожая староста группы делил рис между всеми: каждая семья получала около пятидесяти килограммов риса на год.

Оглядываясь на то время, я думаю, что система как нельзя лучше подходила стране. Обучение в школе было бесплатным, благодаря чему дети имели возможность получить в будущем образование и выкарабкаться из бедности. Сейчас же родители вынуждены платить за обучение детей огромные деньги, да и дипломы можно купить. Пусть больниц было мало, пусть они были плохо оборудованы, но лечение почти ничего не стоило. Теперь если кто не в состоянии заплатить, его в больницу не положат, будь он хоть при смерти.