Великие судьбы русской поэзии: XIX век - Евгений Глушаков

Как-то в бильярдной поэт повздорил со своими новыми приятелями из военных – Алексеевым и Орловым и обоих вызвал на дуэль. Впрочем, ни с одним ни с другим до поединка не дошло. А вот с офицером генерального штаба Зубовым пришлось-таки драться. Обошлось без крови. Под выстрелом Александр Сергеевич вёл себя мужественно, хотя и несколько театрально – ел черешни. В другом случае, с полковником Старовым, пришлось стреляться в метель: сначала на 16, потом на 12 шагах. Но, похоже, неизменно за пределами видимости – оба промахнулись.

Там же в Кишиневе 22-летний Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий», которая вскоре была закрыта. Большие переплетённые книги, ей принадлежавшие, поэт не преминул использовать под стихи. А вот будущие декабристы принимать его в своё тайное общество не спешили. Очевидно, им не внушали доверия пылкий нрав Пушкина и его неразборчивость в друзьях. К тому же, предчувствуя свою жертвенную участь, они не хотели рисковать его талантом, обещавшим стать светочем и гордостью России. Даже лицейский друг поэта Пущин, входивший в организацию, её существование держал от него в секрете, хотя Александр Сергеевич и догадывался о чём-то.

Случилось так, что Пушкину даже довелось побывать на съезде членов южной управы «Союза благоденствия», проходившем в Каменке под прикрытием праздника – дня святой Екатерины. Пушкин, подозревавший об истинном смысле этого собрания, был весьма ловко обманут конспираторами. Несколько слов, сказанных в порядке розыгрыша, что, мол, сегодня учреждается тайное общество, были сейчас же обращены в шутку, и это подействовало на Александра Сергеевича самым ужасающим образом: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и всё это была только злая шутка».

Было отчего расстроиться молодому поэту, за свои вольнолюбивые стихи заброшенного в далёкую ссылку, а между тем Россия, как ему казалось, продолжала покорно влачить ярмо крепостного рабства. Именно этим горестным сознанием своей напрасной жертвы проникнуто стихотворение, написанное Пушкиным сразу после посещения Каменки:

ИЗЫДЕ СЕЯТЕЛЬ СЕЯТИ СЕМЕНА СВОЯ

Свободы сеятель пустынный,Я вышел рано, до звезды;Рукою чистой и безвиннойВ порабощенные браздыБросал живительное семя —Но потерял я только время,Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!Вас не разбудит чести клич.К чему стадам дары свободы?Их должно резать или стричь.Наследство их из рода в родыЯрмо с гремушками да бич.

В 1823 году Инзова (слишком мягок!) по высочайшему государеву указу сменил граф Воронцов, и Пушкина перевели в Одессу, где размещалась резиденция генерал-губернатора Новороссийска и нового наместника Бессарабии. О душевных качествах этого человека, под началом которого Александру Сергеевичу предстояло находиться около года, можно судить по пушкинской эпиграмме, разумеется, с оглядкой на шаржирующий характер жанра.

Полу-милорд, полу-купец,Полу-мудрец, полу-невежда,Полу-подлец, но есть надежда,Что будет полным наконец.

А между тем поэту было грустно. В Кишиневе осталось немало друзей и сердечных привязанностей, но не по этой ли причине Александр Сергеевич приобрёл больше свободного времени для творческого досуга? Именно в Одессе Пушкин приступает к осуществлению своего самого грандиозного замысла – стихотворного романа «Евгений Онегин», три первые главы которого здесь и были вскоре написаны. Однако молодой поэт, не вполне осознавший неповторимость своего дара, ещё находился под обаянием прославленных имён. А в таких случаях особой магией воздействия обладает всякое даже незначительное сродство судеб.

Так, Бессарабия, место первой его ссылки, как бы сблизила Пушкина с Овидием Назоном, когда-то в древности изгнанным в эти же края. Обстоятельство, способное внушить мысль по примеру римского изгоя, автора «Скорбных элегий», сделаться элегическим поэтом. Впрочем, превосходство, которое Пушкин признавал в этом жанре за своим современником Боратынским, удержало Александра Сергеевича от этого соблазна.

А вот не почувствовать себя новым Байроном было сложнее. Тут и гипнотическая мощь, и обширнейшая галерея прекрасных возвышенных образов, так и зовущих к подражанию. Отнюдь не сразу удалось «Евгению Онегину» сбросить с себя романтический плащ знаменитого «Чайльд Гарольда». Но по мере того как живые приметы российской действительности уводили автора от заграничных образцов, главный персонаж романа приобретал всё больше оригинальных черт, типичных только для нашего общества, пока не стал весьма обыкновенным в нашем Отечестве «лишним человеком», первым в череде себе подобных. В пору южной ссылки, ещё не надеясь, что его призывы к свободе будут услышаны, Пушкин считал таковым и себя. Оказаться лишним – увы, эта опасность существовала, существует и всегда будет существовать для всякого критически мыслящего человека.

Именно в Одессе Александр Сергеевич испытал наиболее сильное влияние Байрона. Этому способствовали и близость моря, англичанином воспетого, и сходство в положении с этим тоже гонимым властями певцом свободы. А тут ещё встретилась Пушкину бывшая любовница Байрона – гречанка Калипсо и отнеслась к русскому поэту не менее благосклонно. Ещё один повод для невольных параллелей. Огромное впечатление на Александра Сергеевича произвела гибель Байрона в 1824 году под Мессолунги в боях за свободу Греции. Увлечённый английским поэтом, он едва не увяз в колее этой судьбы, уже становящейся хрестоматийной. И даже помышлял отправиться в Грецию, чтобы в рядах борцов за её независимость сменить погибшего.

Только ведь и сам Пушкин не был свободен и отнюдь не мог никуда из России выехать. Александру Сергеевичу по причине его неблагонадежности вообще ни разу в жизни не позволили побывать за границей. Впрочем, в Одессе поэта удерживала ещё и влюбленность в Елизавету Ксаверьевну Воронцову, жену начальника. Ситуация весьма пикантная и чреватая осложнениями.

В драматическом развитии этого романа неблаговидную роль сыграл одесский приятель Пушкина – Александр Раевский. Человек насмешливого ума, презирающий поэзию, он в силу своего высокомерного, иронического отрицания имел определенную власть над пылкою, искренней натурой поэта. При этом, будучи сам в связи с Воронцовой, Раевский использовал Пушкина как ширму и доносил на него графу. Когда Александру Сергеевичу открылось это предательство, он, почитавший дружбу чувством священным, пережил едва ли ни самое горькое разочарование.

КОВАРНОСТЬ