Сыны Несчастья - Анн Бренон

Она говорила о Пейре Отье, славном нотариусе из Акса. О его жене Азалаис, ласковой и терпеливой, которая подарила ему, по меньшей мере, восемь детей, не говоря уже о двух детях, которых родила ему его давняя возлюбленная Монетта. О его младшем брате Мессере Гийоме, которого в деревне знают немного лучше, потому что он женился на Гайларде, сестре Гийома Бенета из Монтайю.

— Я говорила о них с Гийомом Бенетом, — повторяла моя мать, — и он сказал мне, что это правда. То, что они ушли в Ломбардию, чтобы искать добрых людей. Но, знаешь ли, это меня не удивляет. Их семья всегда стояла на дороге Добра. Однажды твой дед Арнот Маури сказал мне, что дед Мессера Пейре и Мессера Гийома, который тоже был нотариусом и звался Мессером Пейре Отье, был добрым человеком и жил в Аксе много лет назад. Во времена костра Монсегюра или чуть–чуть раньше. Но ты придержи язык и никому ни слова!

ГЛАВА 2

ИЮЛЬ 1300 ГОДА

[Пейре Отье] сказал мне: я был нотариусом. И понял я, что жил в состоянии тяжкого греха, что не жил в правде и истине. И потому я оставил грех и пошел искать правду. И когда я нашел ее, эту правду, и стал тверд в своей вере, я вернулся в эту землю, чтобы распространять среди друзей эту благую весть…

Они вернулись. Так сказал мне Гийом Эсканье. Он сказал мне это чуть ли не теми же словами, что его мать Гайларда говорила своей куме, моей матери Азалаис. А та узнавала всё, что касалось добрых людей, от дамы Себелии Бэйль из Акса, сестра которой вышла замуж в Сео д’Уржель. Через четыре года они вернулись.

В то прекрасное утро я пошел забрать наших овец, забредших в их отару. Он, Гийом Эсканье, пас отару своего шурина Гийома Ботоль на пастбищах над Соржеатом и поднимался по направлению к ущелью Фруад. Я же пас овец своего кузена Раймонда Марти — называемого еще Мауленом, потому что он пошел зятем к Мауленам — на пастбищах Монтайю, над ущельем Фруад. Отары часто перемешивались, и собаки путали, где чьи овцы. И Гийом Ботоль, и Раймонд Маулен поселились в долине Арка, в Разес, на землях, принадлежащих королю. Сеньор этих земель, Жиллет де Вуазен, своей хартией пообещал освобождение от налогов и разные другие привилегии тем, кто поселится в бастиде, которую он основал возле своего замка.

Ты ведь тогда меня уже знал, Гийом? В ту пору ты уже пас десятерых овец отца Маурса на лугах Монтайю.

Итак, как и многие семьи из Сабартес, бежавшие от постоянного голода высокогорий, Гийом Ботоль, муж Маркезы Эсканье, Раймонд Маулен и другие, поселились в Арке. Это богатая земля. Там овцы могут есть траву даже зимой. А когда приходило лето, наши родичи из Арка приводили своих овец пастись к нам, на горные луга. И мы, подростки, бедные тощие шурины, девери и кузены, охраняли их стада. Но я уже стал настоящим пастухом. Я пас не только овец Раймонда Маулена и восьмерых овец моего отца. Я пас еще весь скот старого Арнота Форе, моего двоюродного дяди, у которого не было сыновей, а дочь вышла замуж в Аксе. Гийом Эсканье и я, мы оба, бывало, встречались в ущелье Фруад и начинали выяснять, где чьи овцы. У них были красные отметины на стриженой шкуре — так делалось для того, чтобы яркая отметина была заметна посреди шерсти. Круг с крестом — это Раймонда Маулена; островерхий треугольник — это Гийома Ботоль. Поставив временную загородку, чтобы овцы не разбредались, мы отделяли их друг от друга. Я успокаивал своего лабрита, который был слишком возбужден, весь дрожал от гнева и рвался из моих рук. Но вот дело сделано, и я уже собрался возвращаться в свой привычный мир под скалой Керкурт.

И тогда Гийом Эсканье решился заговорить со мной. Он был немного старше меня. Ему было уже восемнадцать лет, а мне только шестнадцать. Но я чувствовал, что он боится меня, хотя я немного завидовал нескольким волоскам, торчащим у него на подбородке. Это был стеснительный мальчик, высокий и худощавый, с очень бледной кожей и немного заикающийся. Я знал, что по сравнению с ним выгляжу здоровым и сильным и, благодарение Богу, мне намного легче говорить. Но тогда я словно онемел.

Они вернулись, господа из Акса.

Бон Гийом, внебрачный сын Мессера Пейре, первым появился в Сабартес почти год назад. Он один пришел из Ломбардии, чтобы предупредить семью и родичей, и подготовить всё к возвращению своих отца и дяди; а потом он, с еще одним проводником, родом из Лаурагэ, запасшись кое–какими деньгами, пошел их встречать. Они вернулись где–то под Рождество. Вначале они прятались у своих братьев и зятьев–нотариусов, в Аксе, Лордате и Тарасконе. Теперь же они прячутся по деревням на карнизах, у преданных верующих. В Ларнате, в Квие, а возможно, скоро будут и в Монтайю. Они скрываются. Они стали добрыми людьми.

В Италии есть еще епископ Церкви добрых христиан и его помощники — Сыновья, диаконы. Господа из Акса были там долгие месяцы, несколько лет. И там их, прибывших искать гонимую Церковь, приняли, обучили и крестили. Они стали добрыми христианами, добрыми людьми. Но, став добрыми людьми, Пейре и Гийом Отье не захотели жить как беженцы в Ломбардии: несмотря на грозившую им опасность, они вернулись в эту землю и привели с собой других добрых людей.

Гийом Эсканье смотрел на меня с опаской. У него были глаза, как у девушки — карие, влажные, с длинными ресницами. Его мать сказала ему, что со мной можно говорить откровенно. Я скажу об этом своей матери. Они обрадуются, добрые верующие из Монтайю. Но пока что я, Пейре Маури, молча размышлял. Я говорил себе, что мне уже шестнадцать, а я еще никогда не видел доброго человека. И он, Гийом Эсканье, скорее всего, тоже. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мы не знали, о чем еще говорить. Неуклюже ступая, он вернулся к своим овцам.

Немного погодя, днем, я ненадолго оставил свою отару на стерне под палящим солнцем, чтобы сбегать вниз, домой, в деревню. Я увел мать в глубь фоганьи и сообщил ей новость. Но моя мать воскликнула, что Гийом Бенет уже успел сказать пару слов об этом событии добрым верующим Монтайю, по крайней мере, таким, как она, которые всегда оставались тверды в вере. Она держала на руках моего младшего брата Жоана, еще совсем грудного, и пыталась его укачать. Но я видел, что она не сердится на меня оттого, что ребенок проснулся, она просто была очень взволнована. Всё ее лицо светилось от радости, а по щеке катилась слеза.

Я же весь ушел в свои мысли, напрягая память, пытаясь собрать воедино всё, что я знал, освежить все воспоминания. Я чувствовал, что произошло нечто, имеющее огромное значение. Ведь все эти годы моя мать Азалаис и мой отец Раймонд Маури вечерами, собравшись возле очага, говорили и повторяли нам — старшему брату Гийому, сестрам Раймонде и Гильельме, и даже младшим братьям, Раймонду и Бернату, не говоря уже обо мне самом — чтобы мы хорошенько запомнили, что добрые христиане — совсем не такие, как попы папы Римского, его епископы и инквизиторы.

И все эти годы отец и мать терпеливо и настойчиво объясняли нам, что, к нашему горю, истинные христиане почти исчезли из нашей земли; а ведь это они наследники апостолов, и ведут по их примеру святую жизнь, соблюдая все необходимые посты и воздержания, никогда не прикасаются к женщинам, никогда не убивают и не причиняют никому зла, никогда не говорят лжи. И что тот, кто может их видеть, уже устремлен к лучшему, он ближе к Царствию Божьему, ближе к Добру. Но вот уже сто лет, как злобная Церковь преследует тех, кто может только бежать и прощать. Потому что они одни имеют власть спасать души. И только в их Церкви можно достичь Спасения. Но мы, дети, никогда не видели этих добрых людей, добрых христиан.

У подножия пеш Монсегюр, объяснял нам отец — это не так уж далеко, сразу же за горой Ла Фру, — именно там все это произошло. В Монсегюре… Его голос делался грозным, когда он повторял нам всё те же слова, словно совершая какой–то ритуал. Я знал их напамять. Это было больше полувека назад, когда огромная армия под командованием сенешаля короля Франции, трёх епископов и инквизитора, осадила укрепленную деревню Монсегюр, принадлежавшую графу Тулузскому. Осада длилась многие месяцы, и, в конце концов, осажденные вынуждены были капитулировать. И там, у подножия пеш, победители сожгли несколько сот добрых мужчин и добрых женщин с их епископами и диаконами, всех вместе.

Всё это наш дед, Арнот Маури, тоже рассказывал вечерами подле очага моему отцу, когда тот был ребенком, и слушал его вместе со своими сестрами, моими тетками, Гильельмой и Мерсендой, и своими братьями, моими дядьями, Пейре и Бернатом. Однако отец моего отца не видел этого страшного костра собственными глазами. Он был еще совсем маленьким, когда это произошло. Но вся Монтайю очень долго говорила об этом. И его отец и мать не переставали пересказывать это ему, моему деду Арноту Маури. Так же, как и он всегда рассказывал об этом своим детям, моему отцу Раймонду Маури, так и тот рассказывал нам всем — мне, Пейре Маури, моим братьям и сестрам. Потому что нельзя допустить, чтобы память исчезла. Хотя прошло уже два поколения. Всё стало прахом. Но это, это никогда не забудется. То, как во времена наших отцов Церковь Римская, Церковь волков, отправила в огонь две сотни добрых христиан в Монсегюре.