Время учеников. Выпуск 2 - Андрей Чертков

Сестричка милосердия пригласила его на очередной осмотр. Доктор долго расспрашивал про самочувствие, потом загнал в ящик, опять укол, опять мудрые, обязательные к исполнению советы — сон, прогулки, диета.

— Настоятельно рекомендую настольный теннис.

— Слушаюсь, доктор. — Он осмотрел себя в зеркало. Краше не стал, но отъелся почти до прежних размеров, одежда уже не болталась, и сила возвращалась помаленьку. — Только ведь играть вдвоем нужно, а я один с некоторых пор у вас числюсь.

— А вот со мной и сыграем.

Минут сорок они гоняли целлулоидный мячик. Доктор двигался с удовольствием, и Быков сообразил — прописали ему пинг-понг из корыстных интересов. Злоупотребление служебным положением. Тогда он собрался и начал так подрезать мячи, что доктор быстренько счел — на сегодня довольно.

— Долго мне еще… быть тут? — решился на вопрос Быков. Спорт, он сближает.

— С медицинской точки зрения процесс реабилитации практически завершен, но в отношении вас никаких распоряжений пока не поступало, — честно ответил зауважавший его доктор. — Да вы отдыхайте, отдыхайте, запасайтесь здоровьем впрок. Никогда, знаете ли, не помешает. Завтра реванш?

— Завтра, — согласился Быков.

Горячая вода отпускалась щедро, струи хлестко били по коже, вымывая из пор накопившуюся за день усталость. Хороший санаторий, об этом в один голос говорили и остальные — космогаторы, атмосферные летчики, подводники, все те, с кем отдыхал здесь Быков еще неделю назад. А сейчас он один, остальные убыли по срочному вызову, многие — не съев и трех обедов. Убыл и Миша, обняв на прощание, вздохнув и пожелав спокойствия:

«Ты, Алешенька, не тревожься. Все хорошо, все будет хорошо».

С той поры он и тревожится.

Никогда, осознал вдруг Быков, никогда он не был наедине с собой так долго — неделю. И в сиротском доме (до сих пор он старался думать «школа-интернат», но сейчас не хотелось лгать и приукрашивать. Сиротский дом, паршивый, холодный и жестокий — при том, что он, Быков, не был забитым, изгоем, лишним, напротив, сам полбешники раздавал, впрочем, не часто и только за дело, даже старшие ребята его уважали и принимали в свою компанию), и в училище, а больше всего, как ни странно, в пустыне, всегда он был на людях, среди товарищей, весь на виду. Посидеть в покое, подумать ни о чем, о себе, о жизни было негде, разве в библиотеке.

Лечение одиночеством. Выздоровление хуже болезни. Очень не хочется поправляться.

Он вышел на балкон. Вид на море, вставить в рамку и предлагать лучшим музеям. Наверху, среди неподвижных звезд, плыла неспешно точка, яркая, даже не точка, диск. Патруль. Ашхабад может спать спокойно — он невольно поискал дерево, постучать. Ничего, сгодится и плетеный стул, материал родственный.

Хватит, нужно ложиться. Прохладные льняные простыни нежили кожу. Смотри, капитан, привыкнешь, барчуком станешь, избалуешься.

Быков уснул как в лучшие времена, быстро, почти без маяты. Сквозь третий сон донесся гудящий низкий звук, шмели разлетались, он повернулся на другой бок, не желая просыпаться, и не проснулся, о чем там, в третьем сне, подумал с удовлетворением.

Потом, уже в следующем сне, постучали в дверь.

— Войдите, не заперто. — А и возжелай он закрыться — не смог бы. Замков на дверях не было, таких замков, которые можно открыть и закрыть изнутри.

— Не обеспокоил доблестного специалиста по пустыням?

— А… Добрый вечер. — Быков нашарил наконец шнур плафона, дернул и теперь привыкал к свету.

— Вижу, обеспокоил. Но с самыми лучшими намерениями. — Юрковский стоял в проеме двери, свежий, стройный, просто английский лорд на рауте.

— Рад тебя видеть, пижон. — Быков действительно был рад. Сразу по возвращении Юрковский и Дауге исчезли. Иоганыч, конечно, в госпиталь попал, а вот Володька… Даже обидно было. Но Крутиков объяснил, как всегда, просто и доходчиво: служба.

— А уж я-то! Ты давай, поднимайся, нам срочно лететь туда. — Юрковский показал пальцем на потолок.

— В космос? На Венеру?

— Вошел во вкус, космопроходец. Не на Венеру. Нас хотят видеть очень ответственные лица.

— Прямо сейчас?

— Именно. Покоя лишились, подай, говорят, сюда специалиста по пустыням, и все тут. Снарядили экстренный гидроплан, аллюр три креста, и вот я здесь. А к утру требуется быть — там. Ты собирайся, назад возвращаться не будем. За четверть часа уложишься?

— Уложусь, — коротко ответил Быков.

Хватило четырнадцати минут, вместе с бритьем и чисткой зубов. Все это время Юрковский говорил о пустяках, передавал приветы от незнакомых людей, ходил по комнате, комментируя репродукции на стенах.

В коридоре мелькало лицо доктора, но входить тот — не решался.

— Я готов. — Быков поднял чемоданчик, девять килограммов личных вещей.

— Ничего не забыл?

— Предписание, оно…

— Товарищ, можно вас? Документы на товарища Быкова готовы?

— Пожалуйста. — Доктор протянул коричневый конверт. Юрковский заглянул внутрь, потом сунул конверт во внутренний карман шинели.

— Все, Алексей, при нас документы. — Он нарочно сделал ударение на второй слог, на «у».

— До свидания, — попрощался с врачом Быков. — В другой раз сыграем.

— Непременно, непременно сыграете, а пока — прощайте. Слушайте утренние новости. — Юрковский повел Быкова наружу.

Идти пришлось к самому пирсу. Пропустили, часовой даже под козырек взял.

— Ты не упади, смотри, — предупредил Юрковский.

Из темноты выплыл катер, катерок даже, маленький, вертлявый.

— На нем? — не мог поверить Быков.

— Сто метров. Кабельтов — по-морскому. Вытерпишь?

Действительно, плыли всего ничего. До самолета-амфибии, что ждал их неподалеку. У люка их встретили, помогли забраться, с чемоданом было бы неловко.

— Можно взлетать, Владимир Сергеевич? — Летчик лихой, довольный. В три часа ночи, а довольный.

— Можно. — Узким проходом они прошли в салон.

— Однако, — только и нашел что сказать Быков.

— Нравится?

— Шахрезада, тысяча и одна ночь.

Салон занимал почти весь фюзеляж. Стол, диван, несколько кресел, даже буфет. Никакого пластика, дерево, кожа, шелк.

— Ты садись, садись, космопроходец.

Быков сел. Приятное кресло, в меру мягкое, в меру упругое. Тихо загудели турбины, гидроплан приподнялся на подушке, понесся вперед. Быков глянул в иллюминатор, не надеясь увидеть момент взлета, а просто — посмотреть.

— Видно что-нибудь? — Юрковский сидел вольно, свободно. Отдыхает.

— Темно.

— Ничего, Алексей. С завтрашнего дня светомаскировка станет историей. Вернее, с сегодняшнего. — Он потянулся, и Быков понял, что Юрковский устал. Очень устал.