Метро 2033: Подземный доктор - Андрей Буторин

Игнатий осторожно приподнял девочку. Сзади у нее был… хвост. Небольшой, всего с ладонь, но сомнений не оставалось: девчонка из мутантов. А значит, немедленно должна быть убита она сама и непременно казнены те, кто не обязательно даже произвел ее на свет, но и всего лишь укрывал от проверяющих.

– Пусть она и «дикая», и ребенок, а всё одно человек, – поскреб корявую лысину Игнатий. – Промоем сейчас раны – и бегом к Ляксевне…

– Да нас же… да нас!.. – продолжал махать разными руками Мирон.

– А ну, никшни! – показал увесистый кулак коротконогий. – Чаво нас? Кто теперича нас? Зенки-то раззявь – хоть одного живого карателя видишь?

– Мож, затаился кто…

– А коли затаился, так он нас и без девчонки шлепнет. Мы ж «дикие», а он разбираться не станет, были мы тут али не были, когда всё это… – Игнатий повел рукой. – Так что давай, ополосни ее тряпки да на ленты порви, а я пока раны промою.

Мирон, ворчливо причитая, брезгливо подцепил окровавленный «мешок» и понес к реке. Игнатий поднял девочку и опустил почти невесомое тельце возле воды. Смыв кровь, он увидел четыре узкие – явно от ножа – раны. Убийца определенно хотел попасть в сердце, но подвело его, видимо, то, что рубаха из мешковины оказалась слишком большой для этой худышки и определить на глаз, где именно бьется сердце ребенка, у него не получилось. Три раны оказались правее, одна – немного левее. Оба легкие были пробиты, из прорезей при вдохах и выдохах лезли розовые пузыри. И текла, не останавливаясь, кровь.

– Скоро ты там, постируха?! – рыкнул на приятеля Игнатий. – Девка кровью изойдет!

– Вот изошла бы – куды как ладно, – проворчал тот, протягивая порванную на лоскуты мокрую мешковину.

– Щас ты у меня изойдешь! Вот откуда такие говнюки берутся – только о своей заднице думают? Тебя бы вот оставили тогда, безрукого, кровь бы вся из тебя вытекла, и не гундел бы теперя, как баба.

– Я меня спасать не просил!

– Потому как просилку заклинило – зенки закатил, язык набок. А будь ты тогда в уме – вопил бы будьте-нате, ноги Подземному Доктору лизал… Всё, хорош трепаться, подержи девчонку, я завяжу.

Бабка Ляксевна жила тут же, в Слободке, изба ее стояла с краю, у самого леса. Пробирались к ней озираясь: и впрямь не стоило, чтобы кто-нибудь увидел ребенка. Но Игнатий снял рубаху и завернул в нее девочку, только для носа дырочку оставил, – мало ли, что мужики знахарке несут, может, поросенка закололи в расплату за лечение. Вон, и мешок в крови.

Впрочем, после побоища у реки никого в деревне видно не было – мужиков поубивали, а бабы со стариками попрятались, а то и в лес убежали. Игнатий опасался, что скрылась и сама Ляксевна.

Однако знахарка оказалась дома. Ей уже было столько лет – по виду, не меньше ста, – что бояться чего-либо она давно перестала. Еще и поэтому решил ей довериться мутант – Ляксевна от ребенка не отвернется, не страшно ей ничего.

Бабка отбросила мешковину, уложила девочку на широкую лавку и, едва увидев раны, замотала головой:

– Не по мне такое. К Матрене ее надо-ть… Да и Матрена, поди, не сробит ничо. Не жилица девонька.

– До Матрены Иванны нам ее не донесть – помрет, – понурился Игнатий.

– Так и так помрет, – перекрестилась знахарка.

– Ты хоть кровь останови, шоб ручьем не лилась! – взмолился мутант. – До заката дожила шоб девчушка!

– А на закате чо – ангел небесный спустится? – заворчала бабка, но полезла все-таки в погреб – видать, за какими-то снадобьями.

– На закате – нет, он опосля спустится, – тихо, чтобы не услышала знахарка, пробормотал Игнатий. – Тока не ангел, а демон тогда уж.

Насупившийся Мирон стоял в сторонке, прислонясь к бревенчатой стене. Весь его вид говорил: «Дурью маешься, братец шитый. И девчонку не спасешь, и беду накличешь».

Ляксевна вернулась с двумя глиняными горшочками. Помешала в одном деревянной лопаточкой – резко запахло дегтем. Обмакнула туда метелку из сушеной травы, густо намазала раны черным. Потом знахарка достала четыре шарика мха, смочила их из второго горшочка пряно пахнувшей разнотравьем зеленой жидкостью. Тряпки для перевязки взяла свои, сухие и чистые, но те, что были на девочке, прибрала – разбрасываться, видать, ничем не привыкла; постирает потом и снова использует.

Девочка часто-часто дышала широко открытым ртом – с хрипом и бульканьем. То и дело из горла вместе с выдохом вылетали кровавые брызги. Лицо из мертвенно-бледного сделалось розовым. Игнатию это показалось хорошим признаком, но бабка, перехватив его взгляд, помотала головой:

– Горячка у ёй. Раны не тока на коже, нутро шибко порезано. Не протянет долго. У меня оставляйте, помогу уйти, когда зачнет мучиться.

– Не оставим, – нахмурился мужчина. – Спасибо за помощь.

Он подобрал с пола окровавленную рубаху и сунулся к девочке, но Ляксевна встала перед ним, раскинув руки.

– Не дам! Куды ты с ёй? В твоей землянке она задо́хнется сразу. Пошто ребенка мучить понапрасну?

– Всё, Ляксевна, ша! – сурово зыркнул на бабку Игнатий. – Ты сробила, чо у тя было прошено, а теперя не мешай. Завтра рыбы наловим, принесем те в благодарность.

По виду Игнатия знахарка поняла, что тот не отступит. И приметила, видимо, что-то еще – во взгляде ли, в интонациях голоса, – что убедило ее: мужчина знает, что делает. Она отошла в сторону и скрестила на груди руки, с осуждением наблюдая, как мутант заворачивает девочку в рубище, как бережно поднимает на руки и, ковыляя, несет к двери.

– Зачнет мучиться – зовите, – бросила она в спины уходящих мужиков.

– У нас топор есть. Вострый, – не оборачиваясь, буркнул Игнатий. – Долго мучиться не станет.

«Землянки» Игнатия и Мирона были сделаны далеко за околицей деревушки, уже в лесу, где специально для этого вырубили небольшую поляну. Вообще-то это были не совсем землянки, на шесть бревен они все-таки поднимались над землей, поэтому выглядели избами-недоросликами. Так уж вышло, что прибыли мужчины в Слободку поздней осенью – вот-вот ударят морозы, и ставить добротные срубы было уже некогда. Потому и решили наполовину заглубиться в землю – так и быстрее, и дерева меньше требуется. Да вроде как и не собирались «братья» оставаться в Слободке надолго – зиму пересидеть, а там… Мирон и вовсе к жене хотел вернуться. Но то ли плохо хотел, то ли расхотелось – холостяцкая жизнь по душе больше пришлась, – только разговоры о возвращении постепенно затихли. С Игнатием они хоть и лаялись, но больше так, от скуки, а вообще жили дружно и особой причины менять место жительства ни тот, ни другой не видели. Мирон, когда начинала скрести душу совесть, говорил себе: вот срублю избу, скотину заведу, тогда и заберу Серафиму. Тем, ждет ли его до сих пор супружница, он голову не забивал: коль не дождалась, еще как бы и не лучше.