(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Уже в казарме я узнал, что на следующий день мне надлежит отбыть в город-герой Минск в окружной госпиталь для прохождения полного обследования. Начинал накручиваться новый виток нелегкой секс-миссии.

5. Палата номер секс

До чего же чудный город этот Минск! Февраль, а вместе с ним и зима близились к концу. В городе было светло от Солнца и холодно от мороза. Территория госпиталя, как и подобает главному медзаведению в республике, оказалась довольно большой — намного больше, чем я предполагал. Есть где разгуляться! Меня отвели в кардиологическое отделение, которое располагалось в самом новом и красивом из всех госпитальных корпусов. Солдат было мало, подавляющее большинство пациентов отделения составляли отставные офицеры, которые уже давно забыли, чем отличается эрекция от эякуляции. В отделении была всего одна палата для солдат, которая к моему приходу оказалась полностью забитой. Поселили меня к старым импотентам, которые как-то даже оживились, узнав о моем появлении. Я потихоньку начал обживать новое гнездышко.

Уже спустя три часа после приезда я совершил свой первый моцион и обошел близлежащие госпитальные владения. Уже темнело, и я понял, что снять кого-то сегодня вряд ли удастся. К тому же пока я не знал, как следует здесь себя вести. Выяснение своих туманных перспектив относительно секса я оставил на следующий день.

Я лежал в палате, уткнувшись взглядом в потолок и прорабатывая возможные завтрашние варианты при встрече с еще неведомым мне лечащим врачом, когда вошел не очень приятный молодой человек и пригласил меня в солдатскую палату. Немного подумав и пообещав себе ни с кем в этот вечер не заигрывать, я пошел.

Открыв дверь солдатской палаты, я обнаружил, что там собралась чуть ли не вся молодежь отделения. Я просто обалдел, когда узнал, что эта сходка была затеяна исключительно ради меня. Выглядел я не очень свежо, поэтому мое появление не вызвало ожидаемого мной интереса. Самый старший (по внешнему виду) участливо стал расспрашивать, откуда я приехал, где и сколько служу. Так как сей субъект не вызывал у меня никакого либидо, я отвечал с неохотой, чем несколько вывел его из себя. Видимо, у себя на службе он был небольшим начальником и привык к тому, что его все боялись или хотя бы слушались. Когда импровизированное интервью закончилось, он вдруг совершенно неожиданно предложил мне сделать несколько физических упражнений. Я не особый любитель подобной физкультуры, да еще на ночь глядя. Поэтому я вежливо отказал ему, искренне ничего не понимая и не отдавая себе отчета в том, что своим отказом нарушил негласные законы, сложившиеся в армии. Остальные были явно заинтригованы: как это так, молоко — или еще какой-нибудь „сос“ ослушался старослужащего! Этот самый старшина аж посинел от злости. Ничего не подозревая, я пропустил его удар, который пришелся в район левого глаза. Потеряв равновесие, я шлепнулся на пол между кроватями. Один из сидевших на постели принялся бить меня ногой в область почек и паха. Испугавшись, что после этой тусовки я могу остаться импотентом, я привстал и кое-как добрался до стола, на котором стоял графин с водой. Нащупав его рукой и собрав остатки сил, я ударил им о стену. Графин разбился, усеяв осколками пол в большом радиусе вокруг меня. В руке остался лишь небольшой, зато очень острый осколок. Развернув его в сторону старшины и взяв в другую руку табуретку, я приготовился отражать новую атаку моих свежеиспеченных противников. Они застыли в недоумении и ожидании, обдумывая план дальнейших действий. Поняв, что в лобовую атаку идти опасно, они предприняли обходной маневр. Кто-то сбоку с силой опустил мне на голову нечто тяжелое, и мое сознание растворилось в темноте…

Когда мою голову подставили под струю холодной воды, я понял, что по-прежнему нахожусь на этом свете, а значит, в армии. Один из старослужащих и завсегдатаев госпиталя, уже знавший в такого рода делах всё или почти всё, тщательно промыл кровоподтеки и предложил помочь добраться до его кровати. Мне объяснили, что пока не стоит возвращаться в свою палату, так как старые импотенты быстро просекут следы вандализма на моей башке и доложат начальнику отделения. Обняв своего помощника, я на одной ноге доковылял до его койки, успев при этом отметить, что тело у него довольно упругое. Поблагодарив своего хелпера и посчитав его самым близким человеком из присутствовавших (тело-то упругое!), я спросил, как его зовут. Он представился Аликом. В это время вся толпа отправилась в туалет на перекур мелкими порциями и короткими перебежками, боясь разбудить сварливую и стучащую на всех медсестру. Мы остались с Аликом вдвоем. Он стал расхваливать мою дерзость, отметил, что это первый подобный казус в практике местных завсегдатаев. Обычно новенькие беспрекословно слушались более опытных больных солдат и, в конце концов, становились их рабами, безмолвными исполнителями тупых приказов. Самое интересное, что они не могли пожаловаться никому, так как заранее знали, что местное начальство негласно поощряет старослужащих, которые помогают поддерживать в отделении порядок. Алик пообещал, что вторая часть тусовки будет гораздо интереснее.

Постепенно возвращались участники ночного спектакля. Старшина принес бутылку водки, потом появилась еще одна, потом — еще две. Открыв первую, Алик налил почти полный стакан и подошел ко мне. „Не обижайся, браток, ты молодцом! Пей!“ — мягко обратился он, глядя мне в глаза. Остальные немного опешили, но против решения Главного ничего сказать не решились. Это уже было против правил игры, в которую они привыкли играть. А с другой стороны — по правилам, потому что так решил Главный. Посчитав водку за компенсацию всех видов ущерба, я опрокинул стакан в себя. Никогда за все свои 18 лет я не выглядел более сексапильно, чем в ту ночь. Наверняка что-то возбуждающее было в моих заплывших глазах, но никто, к сожалению, этого не заметил.

Возлияние подходило к концу. Когда обнаружили, что пить больше нечего, решили устроить концерт. Выяснив, что я остаюсь в качестве чуть ли не почетного зрителя, я попросил Алика помочь немного приподняться, чтобы было лучше видно. Взяв его за талию, я другой рукой как бы случайно провел по заповедным местам и ощутил, что там что-то откликается. Этот момент остался для Алика незамеченным. Он уже принялся обсуждать со старшиной, кто будет на этот раз стоять „на шухере“. Выбрав для этой роли подходящего кандидата, старшина удалился и через минуту привел двух испуганных хлопцев. Озираясь по сторонам, они безмолвно готовились к чему-то страшному. Дверь закрылась на ножку табуретки, и концерт начался.

Ребята нараспев продекламировали несколько армейских стишков, в которых воздавалась честь и хвала старослужащим. После каждой декламации один из хлопцев подходил к Алику, другой — к старшине, и вместо аплодисментов они получали по оплеухе. Алик возмущался отсутствием у ребят всякого намека на изысканность. По силе это выражение благодарности ничем не отличалось от удара в область моего глаза, поэтому я каждый раз морщился от несуществующей боли, представляя их ощущения. Запас стихов быстро истощился, и началась физическая тренировка. Хлопцев заставляли отжиматься от пола, ползать под кроватями и делать еще ряд упражнений, не поддающихся описанию. Наконец, силы участников шоу иссякли, они с опозданием реагировали на команды старшины, за что каждый раз подвергались телесному наказанию. Одного из них, хорошенько отколошматив, отпустили. Со слезами на глазах, десять раз пожелав старшине и пятнадцать раз Алику спокойной ночи, он удалился. Второго подозвал к себе Алик. Ударив изнеможденного парня по щеке, он заставил встать его на колени и открыть рот. Достав то, чем я час назад уже успел поинтересоваться, Алик отправил это самое по назначению под одобрительные возгласы зрителей: „Соси, пидар!“ Я не мог смотреть на то, что всегда казалось мне таким будничным в собственной практике. Встать и уйти я не мог. Я просто закрыл глаза. Невозможно было видеть, как бедного парня по очереди насиловали в рот шесть или семь человек — все, кому это было „положено“, исходя из срока службы и согласно сложившемуся здесь обычаю. Алик, удовлетворенный, попросил меня подвинуться и прилег рядом. Я забылся.

Уже забрезжил рассвет, когда я очнулся от шороха под боком. Алику не спалось, и он попытался завязать со мной разговор. На его вопрос, как мне всё это понравилось, я шепотом (все уже спали) сказал, что все они скоты, и что у меня просто язык не повернется разговаривать с кем-либо из них. Алик рассказал, что наше отделение далеко не единственное в этом роде, в некоторых даже похуже будет. Такой же беспредел творится почти во всех отделениях госпиталя и в армии в целом. Потом он поведал мне о том, как начинал служить он, как над ним издевались „деды“, заставляя стирать их нижнее белье. Теперь же, когда он прослужил почти два года, пришла пора отыгрываться на других, ничем не провинившихся ребятах. Мне было тошно его слушать, несмотря на грамотно построенную речь. Я был готов вцепиться ему в морду. Исполнить это желание я не мог из-за осознания своей полной беспомощности перед здоровым и сильным Аликом, к которому, несмотря ни на что, я испытывал необъяснимую симпатию. Я продолжал слушать его рассказы о жизни в отделении, где, по идее, должны были прежде всего лечить от сердечных недугов. Оказывается, те, кто действительно чем-то болел (здесь и далее я имею в виду только солдат, исключая старых отставников), долго здесь не задерживался. Их быстренько отправляли на прежнее место службы. Полковник, начальник отделения, предлагал остаться лишь тем, в ком видел рабочую силу. Ребята выполняли роль санитаров, грузчиков, рабочих на кухне, складах и на дачах начальников. Только те, кто хорошо работал, имели право долго находиться в госпитале с фиктивными диагнозами. Оно и естественно: в Рабоче-крестьянской Армии труд, разумеется, считался эффективнейшим из лекарств. Труд облагораживал человека и особняки местных шефов…