Снег. или соло, мой друг - О С

– Что ты с ним будешь делать? – строго спрашивала её Старшая. – Одна? Здесь!

И я лежал в большом тёмном дупле и думал, что долгое время семя вылетало из меня впустую, а потом соединилось с телом Молоденькой, а может это семя Бурана оплодотворило новую жизнь, но так или иначе, я не мог на эту жизнь влиять. Эта жизнь лишь в какой-то мере продолжение моей, потому что я сам по себе, как и все.

Сколько себя помню, нас всё время объединяли, от маленького коллектива на работе до целого мира, который больше всех наших представлений. Мы всё время старались обособиться, а люди, поставленные над нами, словно очень сильно этого боялись и боролись с нашим индивидуализмом. Незадолго до Снега начальник организовал нашей конторе выезд на пейнтбол. Он тоже, как Буран, прохаживался перед нами, стоявшими в шеренгу, одетых в специальную одежду, в защитные шлемы, и говорил о смысле игры, что разделившись на две команды и стреляя друг в друга из маркеров шариками с краской, мы в конечном итоге почувствуем себя одним целым и поймём, кто из нас чего стоит. Уже потом я узнал, что начальник участвовал в соревнованиях по пейнтболу и даже завоёвывал призовые места, его я тоже поразил шариками с краской.

– Не ожидал, – качал он головой после игры, расстроенный своим поражением и немного выпивший водки, – не ожидал. От тебя я меньше всего ожидал. Ты занимался этим раньше?

– Никогда. Сегодня в первый раз.

Он мне не поверил, а потом сказал:

– Ты – прирождённый стрелок. Тебе надо развиваться в этом деле.

Я не хотел.

– Так бывает, – убеждал меня начальник, – стремишься к одному, а рождён для другого. Понимаешь меня?

А потом я вышел к морю. Дул ветер, и перед глазами открывался такой простор, что не хватало глаз. Как будто кто-то позволил, наконец, глубоко вдохнуть и выдохнуть. На берегу стоял маяк, от маяка в море выступал длинный деревянный пирс. Я сел на песок и стал смотреть на волны, вспомнив, что никогда не был на море и что всегда хотел его увидеть. В детстве я часто представлял, насколько оно большое – море. Насколько непохоже на Финский залив? И если синее, то как небо или совсем другое? И пробовал пить солёную воду из стакана, как будто она – море.

Теперь море было передо мной, с синевой вдали, а у берега зеленоватое. Я зачерпнул рукой воду, поднёс к губам, попробовал её и почувствовал на языке морскую соль. Соль воды. Я нашёл своё место. И если я не буду счастлив здесь, то не буду счастлив нигде.

Красная башня маяка упиралась в небо синее, чем море, с большими белоснежными облаками, медленно плывущими за горизонт. Я поднялся на самый верх и нашёл там небольшую комнату с окном, в котором моря было ещё больше, а всё остальное не имело значения. На кровати лежал высохший труп мужчины, почти скелет в одежде. Он меня не испугал и не смутил. У окна стоял письменный стол, на столе стопка бумаги, карандаши в стаканчике и большая коробка под столом, заполненная нераспечатанными пачками бумаги в зелёной обёртке.

Я похоронил мужчину под деревом, названия которого не знал и не видел такого раньше, как не знал и имени умершего. Я решил, что он был писателем, хотя не нашёл ни одной строчки, написанной им. Я долго сидел и думал обо всём, что со мной произошло и никак не мог заставить себя встать. Мне хотелось снова и снова смотреть на море, на небо, на берег, – во всём этом был покой, которого я до сих пор не встречал. Но долго оставаться на открытом месте я боялся, к новому миру ещё предстояло привыкнуть. Поднявшись наверх в комнату, я лёг на кровать, на которой ещё недавно лежал труп, и, засыпая, подумал, что вовсе не занял его место, а просто теперь это место моё. А может я об этом размышлял пока просыпался, потому что именно тогда решил попробовать написать что-нибудь. Ведь так люди и поступали, когда я жил в Городе, стоило им чуть-чуть пожить, они тут же решали написать о своей жизни книгу. Люди зачем-то пишут книги. Когда мне исполнилось тридцать лет, я перестал понимать, зачем они их читают. Иногда я брал книги из домов, в которых убивал людей, и начинал читать, но редко дочитывал до конца. Не было одной причины, почему я переставал читать. Из одной такой книги я и запомнил слова, что если нет книги, которую захотелось бы прочитать, то есть только одно решение – написать свою. Отчасти в шутку я изменил кое-какие слова, новый смысл мне был в тех обстоятельствах ближе: «Если нет такого человека, которого бы тебе захотелось оставить в живых, убей всех».

Теперь я не стрелял в людей. В окне море было похоже на мою новую безмятежную жизнь. Я сидел за столом, пил растворимый кофе и ел запечённое мясо убитого мной кабана, я принёс его с собой в рюкзаке. Справа в стене, рядом с окном, я обнаружил прорезь, она была узкой и в неё можно было просунуть только лист бумаги, она чем-то напоминала щель в почтовом ящике. Я бросил в неё несколько листов просто так. Позавтракав, спустился вниз и, когда спускался, искал место, куда листы бумаги могли упасть, дошёл до подвала и нашёл лишь небольшие запасы испорченной еды и бочки с протухшей водой. Я вышел на пирс, погода была хорошая, светило солнце и было тепло. Море плескались под деревянным настилом и не хотелось подниматься и идти искать подходящую ветку для удилища и катить пустую бочку к небольшой речке, впадающей в море, хотелось слушать плеск волн и ждать, когда рыбки выпрыгнут над поверхностью и блеснут серебристым боком на солнце.

Писательство оказалось не меньшим трудом, чем труд, который считает трудом большинство людей; оно совершенно изматывало долгими бессмысленными промежутками времени, когда не знаешь, что написать и такими же промежутками, когда пишешь, и потом опустошённый и нервный, как будто весь день сидел на допросе и под конец выяснилось, что алиби нет. И тогда я шёл заниматься бытом, собирал дрова для печки, ловил рыбу, носил воду, придумывал о чём буду писать, это мне нравилось больше, разрозненные эпизоды пёстро теснились в голове, оживляли однообразную работу своим гулом, но стоило вернуться за стол и начать записывать всё на бумагу, волшебство исчезало. Слова оставались, но как оболочка, словно жучок выел ядро ореха, пока я поднимался наверх, или подлый взрослый съел конфету, скрутил пустой фантик, а я, не ожидая подвоха, развернул его, усевшись за стол, и вдруг услышал издевательский хохот. Огонь помог мне понять причину. Как-то утром я ждал, пока закипит вода в чайнике и ясно увидел, как энергия передаётся от одного тела к другому, а от него – третьему, и для каждого свой момент, которым нужно дорожить, а не думать, что тепло так и останется в воде. Я понял, что это распространяется на все вещи. Стоит мне взять чайник с кипятком и пойти с ним вниз, вода в нём начнёт остывать без огня, отдавая свою энергию воздуху, через металлическую оболочку. Точно так же я терял энергию слов. Я вспомнил умершего старика, мне пришёл в голову образ, что сначала идеи подобны скелету и в таком виде, как идеи, можно думать, где угодно, но как только на костях начнёт расти живая плоть, нужно либо перестать думать, либо бежать наверх и немедленно записывать, чтобы успеть передать энергию слов, которая, как переменный ток, не накапливается. А потом уже мясо обрастает кожей, когда десятки раз перечитывая одно и то же, без конца правишь написанное – самый преданный читатель, возможно, писателя – графомана.

Исписанные листы я бросал в щель в стене. Я почему-то был уверен, что так же поступал предыдущий служитель маяка. Я называл умершего и себя служителями маяка.

Однажды я написал рассказ и так же бросил листы по одному в щель, как письма в почтовый ящик. Был поздний вечер, море у берега замёрзло причудливыми ледяными фигурами, но я их не видел в чёрном окне, даже когда в темноте зажёгся пульсирующий свет маяка. И мне стало страшно. Я сбежал по лестнице вниз, на улицу, в чём был, на скользкий, весь в снегу, пирс, холод обжигал горло, у меня не было карабина, а то бы я выстрелил в зеркало маяка, потому что он разрушал мою анонимность, сигнализировал обо мне людям, которых я боялся. Я как будто указывал им путь, которого сам не знал.

Поднявшись наверх, в свою крошечную комнату, я вдруг рассмеялся, смех был отчасти истеричным: Господи! вся моя жизнь – это трясущееся тельце русского тоя, вышедшего из Снега, выжившего, потому что я всегда бил первым, не имеющего семьи и не нашедшего смысла, идущего к цели, которая как непроглядная тьма в окне, разлитые чернила на бумаге, которую нужно бросать в узкую щель, как в глухую бездну, и когда свет маяка загорается, это значит… Значит ли это, что он зажёгся от моих слов, от моих рассказов, и что всё это достойно указывать живущим путь? Или я обманываюсь, и маяк всё ещё пробуждают слова мертвеца? Мертвеца! Который так же бросал листы бумаги в никуда. К мертвецам всегда больше прислушиваются. У живых нет такой силы. И они не знают, отчего загорается свет на маяке. Загорается и гаснет. Загорается и гаснет.