Грех - Тадеуш Ружевич

II

8 мая 1945 года в Европе был объявлен Днем Победы.

Война закончилась, но мертвые остались с Виктором. Иногда они покидали его на несколько дней, но потом среди ночи вдруг являлись снова. Виктор кричал во сне, после лежал неподвижно с открытыми глазами, чувствуя, как по лицу текут теплые слезы. «Я жив, — думал Виктор. — Выходит, это я остался живой. Только во мне есть сегодняшний восход солнца. Розовый туман над июньскими лугами. Только во мне живет юная девушка в зеленом платье. Она стоит у стены деревенского дома и улыбается. Только во мне живет этот город, пахнущий, как догорающий костер в сентябре. Этот город во мне, со всеми домами и людьми. Даже с хозяином маленькой кондитерской, который стоит в белом халате у входа в свое заведение и продает мороженое. Белый приходский костел с апостолами Петром и Павлом на огромном алтаре. Не было, нет и не будет на свете другого человека, в ком бы жили эти картины. Каждый носит в себе свернутую пленку цветных и черно-белых фильмов. Каждый фильм смонтирован исключительно в памяти одного человека. Я исчезну вместе с ним. Робкие попытки пересказать его при жизни или показать после смерти всегда заканчиваются ничем. Свет, кадры, планы, диалоги — все не то. Бумажный кораблик плывет по водосточной канаве. Белый сахарный агнец стоит с красным флажком. Зеленые кузнечики шуршат в картонной коробочке. На стене портрет Костюшко в мужицкой сермяге. Яблоки, груши, вишни. Масло, завернутое во влажный лист хрена. В «Мухе» рисунок, на котором лысый щербатый человечек в очках тянет за собой козу, а от него убегает, поджавши хвост, британский лев».

Изображения на экране движутся быстро и беззвучно. Люди энергично жестикулируют, но лишены дара речи. Ветер теребит ветки деревьев, но листья не шумят. Скрещиваются безмолвные мечи, дымятся дула винтовок, галопом скачут кони, но их копыта бьют о тишину. Только музыка, вырывающаяся из жестяной трубы граммофона, стоящего рядом с экраном, пытается догнать немые картинки. Однажды люди на экране заговорят.

Отец надевает поверх рубашки жесткую, как панцирь, манишку. Прикалывает булавками целлулоидный воротничок и блестящие манжеты. Желтый, похожий на грушу воздушный шар поднимается в небо, исчезает в облаках. Уланы возвращаются с осенних маневров. У них карабины, сабли и пики. Тяжелые, будто напившиеся крови, георгины, белые астры украшают лошадиные головы и груди уланов. В октябре крестьянин везет торф, картошку, скрипучие кочаны капусты. Костры на полях. В длинном красном автомобиле проезжает премьер. Останавливается на рыночной площади перед ратушей. Окруженный серебряными вспышками, протягивает руку в перчатке постовому Боярскому. Постовой смотрит вслед автомобилю. Грудной младенец, который упал в кипяток, лежит в белом гробике, красный как рак. Школьники с красными и синими нашивками на рукавах мундиров — допризывники. Они стреляют по мишеням и черным человеческим фигурам, вырезанным из фанеры.

Виктор наклеивает на оконные стекла полоски бумаги. Затыкает щели в окнах и дверях от проникновения отравляющих газов. На окне стоит бутыль с молодым сидром, солнце светится в вине, источает золотистый блеск. Солдаты в противогазах беспокойно снуют по двору. Их приглашают в дом, они шутят, пьют вино. Воют заводские сирены.

Маленькая Ривка жила в подвале. В каменной сырой норе стояли корзины с зеленью и овощами. Ривка помогала матери, бегала по квартирам, разносила петрушку, морковь, редиску. Играла с детьми в крестный ход — изящно приседая, зачерпывала рукой лепестки цветов из корзинки. Однажды дети ее прогнали. Она стояла в углу двора у стены и плакала. Осколок бомбы оторвал ей голову. Обезглавленное тело лежало во дворе, а черную голову с обгоревшими волосами мать нашла в огороде…

Если бы сейчас ему пришлось уйти, он забрал бы все эти картины с собой. Идешь ли по суше, плывешь ли по воде, летишь ли по воздуху — этот мир всегда с тобой. Каждая картина ждет своего часа.

Из тумана выплывает дерево. Улыбка девушки, стоящей в зеленом платье перед беленой хатой. Двадцать лет она улыбается. Ничего не изменилось, только люди слишком долго убивали друг друга, убивали, убивали… С жандармов поснимали оружие, ремни, сапоги, часы. К рубашкам прицепили белые листочки с надписью ВОЗМЕЗДИЕ. Вражеская кровь на руках Виктора была прозрачна, светла, почти радостна. Никогда она не станет тяжелой. Сосенка, за которой он лежал с винтовкой, нарисована острой темной иглой. На ветке капля молочной смолы. Мертвые приходили к Виктору толпой. Иногда они бывали разговорчивы, веселы, и трудно было предугадать, когда они покажут свое истинное обличье. Часто покойники прятались среди живых, и тогда их нельзя было ни отличить, ни отделить. Бывали мертвецы, которые всегда являлись одни. Эти молчали. Их зеленые и раздутые, будто накачанные воздухом, тела светились холодным гнилушечным светом. Они были злы и опасны. Молчком подбирались к Виктору и, разинув огромные рты, вдруг набрасывались на него. Виктор отбивался от них; кричал и просыпался. Мертвые были мелочны и злопамятны. Они припоминали ему какие-то пустяки из прошлой жизни, какие-то взгляды, жесты, улыбки, остывшие за долгие годы. Ночь поднимала на поверхность все то, что тонуло в дневном свете — ярком, бездушном и благоприятствующем жизни.

III

Поезд, покачиваясь и скрежеща, шел сквозь темноту осенней ночи. В купе было холодно. Горела газовая лампа. Виктор сидел с закрытыми глазами. В капельке света он видел лес. На вязанке соломы между темных сосен лежит под одеялом человек. Неподалеку от него повар раздает людям хлеб и сало, наливает в кружки и миски кофе из котла. Виктор идет к костру, будит лежащего на соломе. Но тот не отзывается. Виктор приподнимает одеяло и видит лицо Грома. Желтое с синими пятнами, далекое лицо покойника. Свет погас. Лес погрузился в темноту. Виктор почувствовал на плече тяжесть. Нетерпеливо шевельнулся. Но чья-то голова лежала тяжело и доверчиво. Виктор со злостью дернул плечом. Услышал «извините» и открыл глаза. Сидящая рядом молодая женщина поправляла прическу.

— Спите, — сказал он. Женщина закалывала волосы шпильками. Улыбнулась. — Спите, — повторил Виктор. Он смотрел в окно. Там, за окном, ночь тянулась как туннель, изредка мимо проносились огни. На пустых перронах мелькала рука железнодорожника, заканчивающаяся огоньком; видно было, как она поднимается и опускается.

Газовая лампа в купе померкла. Был день. По стеклам стекали струи дождя. Поезд раскачивался и гудел. Возле туалета стояли два оборванца, отхлебывая из бутылки. Виктор встал с ними рядом.

— Хорошо идет на холоде?

— Э-э, да мы воду пьем.

— Родниковую, — сказал второй. Обтер рукавом горлышко и протянул бутылку Виктору. Виктор глотнул разок и вернул бутылку. Поблагодарил. Но те никак не отозвались.

Вернувшись в купе, Виктор увидел, что его соседка спит. Осторожно сел около нее. Женщина сидела выпрямившись и прислонив голову к стенке. Слегка раздвинутые губы шевелились. Из закрытых глаз текли слезы. Виктора это обеспокоило, но он ничего не сказал. Мелькнула глупая мысль, что нужно погладить ее по голове.

— Простите, я вас разбудил.

— Я не спала.

— Вы плохо себя чувствуете?

— О чем вы?

— Мне показалось, вы плакали.

— Не показалось.

— Я могу вам чем-то помочь, выручить?

— Нет. Чем тут поможешь.

Поезд замедлял ход. Хлопали двери. В коридоре выкрикнули название станции. Поезд остановился. Когда Виктор вышел на вокзале в С., уже наступили ранние осенние сумерки.

Фонарей на улицах было мало. Возле домов пустые осенние палисадники, в них деревья. Каштаны. Ограды с калитками. Дальше какие-то деревянные заборы. За ними — небольшие каменные дома. И снова заборы и ограждения. Сетчатые, каменные, обычный штакетник. Кое-где ограды лежат на земле, поваленные тяжелыми машинами. На тротуарах и на мостовой кучи листьев и бумаг. Консервные банки. Старые афиши и объявления.

Виктор стороной обходил дома, где за занавесками маячили тени их обитателей: ему казалось, что эти люди, тихие и недвижные, попались в сети, в ловушки. Он миновал ресторан. Перед застекленной дверью стояли двое мужчин, один, воздев руку к небу, обращался к другому, который уставился в землю:

— Говорю тебе, там что-то есть, понятно?

— Почему бы и нет?

— Там она. Высшая сила.

— Гм.

— Если бы там ничего не было, жизнь была бы совсем хреновая.

Поддерживая друг друга, они подняли лица вверх. Улочка была тупиковая, и Виктор повернул назад.

— Мне нужно верить в высшую силу!

— Ясное дело.

— Там что-то есть, уж ты поверь.

Виктор снова прошел мимо этих двоих и оказался около знакомого столба, на котором болтались клочья объявлений.

За изгородями, за домами в темноте дышал кто-то огромный. Виктор увидел впереди женщину. Нагнал ее.