"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Я такой и есть, — Джованни выпил чая. «Я четверть века, как принял сан, и с тех пор, кажется, уже весь мир объездил. Ну, потом у меня появился воспитанник, и стало немного веселее, — он улыбнулся.

— Пойдемте, прогуляемся по саду, — предложил даймё. «Я, конечно, украл вас у остальных, — Масамунэ-сан мимолетно улыбнулся, — но им надо обустроиться, Масато-сан давно не видел семью, а мы с вами сможем спокойно поговорить.

Джованни посмотрел на ухоженный, аккуратный, с маленькими каналами, легкими мостиками, и беседкой на озере, сад, и ответил: «С удовольствием, ваша светлость. Там пока отец Франсуа все подготовит для крещения, ну а Хосе, пользуясь вашим разрешением, отправился в город — смотреть там больных».

— Скажите, — внезапно спросил даймё, — он ведь хороший врач? У нас просто, как вы знаете, лекари — все старики, да и не сидят они на одном месте, пока дождешься их, больной и умереть может.

— Очень хороший, — спокойно ответил Джованни. «Он в четырнадцать лет поступил в университет, такое редко бывает, и потом шесть лет учился. Ну и сейчас, конечно, продолжает».

— Тогда у меня будет к нему одна просьба, — задумчиво сказал Масамунэ-сан. «Ну, я его сам найду, вы не затрудняйтесь. Смотрите, какие красивые в этом году хризантемы, как огонь».

— Я люблю белые, — Джованни чуть улыбнулся. «Помните же, что Сайгё писал о них — соперницы зимнего инея».

— Я бы хотел услышать что-то из вашей поэзии, — вдруг попросил даймё. «Масато-сан ее не знает, он только здесь стал интересоваться стихами, — его светлость рассмеялся, — а вы, я уверен, можете прочесть.

— Могу, — согласился Джованни и, мгновение, подумав, закрыв глаза, начал:

Когда моя надежда, увядая, Не прежнею пришла ко мне дорогой, Размытой болью и закрытой сном, И как бы молвила, едва живая: "Не падай духом, не смотри с тревогой. Твой взор еще увидит жизнь в моем".

Даймё молчал.

— Это Петрарка, — сказал Джованни, гладя цветок хризантемы, — наш поэт. Я на досуге стал немного переводить, с японского, на японский, просто так, ради себя. У нас, конечно, разный ритм, бывает сложно…

— Твой взор еще увидит жизнь в моем, — вздохнув, повторил даймё. «Я сам напишу свиток с этой строчкой, и подарю его моему цветку сливы, это так прекрасно, сенсей».

— Вашей жене? — улыбнулся Джованни.

— Нет, я беру новую наложницу, приемную дочь Масато-сан, — небрежно ответил даймё. — Пойдемте, я вам покажу азалии, они в этом году хороши, как никогда.

— Ну вот, — улыбнулся отец Франсуа, — все готово. Сейчас отец Джованни вернется, он ведь крестным будет, и начнем.

— Хорошо, что я Дайчи в Нагасаки взял, — внезапно сказал Масато-сан, оглядывая маленькую, скромную комнату — деревянный крест был прикреплен на перегородку, на низком столике стоял медный таз с водой. — Ему ведь уже шестнадцать, как раз конфирмацию успели сделать. Ну и спасибо, что исповедовали нас, святой отец, — мужчина улыбнулся, — грехов за это время, видите, немало накопилось.

— Масато-сан, — осторожно, поглядев на собеседника, — начал отец Франсуа, — может быть, не стоит дочке вашей, — он помялся, — туда, — священник махнул рукой в сторону покоев даймё, — переезжать. Все же вы отец, хоть и приемный, и Марико ваша, то есть Марта, — невинная девушка, христианка, зачем ей судьба такая? Сами же знаете, святые девы мукам от язычников подвергались, а веру свою хранили, а тут вы своими руками дитя на такое толкаете…

Масато-сан вздохнул и посмотрел на крест.

— Да ведь, святой отец, — горько улыбнулся он, — разве я не понимаю? У меня тоже сердце болит, когда я об этом думаю, но что, же делать? Я ведь самурай, обязан подчиняться господину своему во всем, даже если он хочет жизнь мою забрать.

— То ваша жизнь, — неожиданно жестко сказал отец Франсуа, — вы ей и распоряжайтесь, в этом вам никто не помеха. Однако какой же вы христианин, если желания господина для вас превыше заповедей Господа нашего, и вы дитя своего язычнику на поругание вести готовы?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Волк посмотрел на невидного, маленького священника и вдруг вспомнил глаза батюшки Никифора, там, в Сибири.

«А ведь он бы меня не похвалил, нет, — подумал Волк. — Он бы то же самое сказал, и правильно бы сделал».

— Так ведь, — голубые глаза Масато-сан смотрели куда-то вдаль, — вы же тут живете, святой отец, сами знаете, кто мою дочку замуж возьмет? Да тут и христиан, кроме нас, нет, — Волк отвернулся.

— Будут, — отец Франсуа коснулся его руки. — Я вас прошу, Масато-сан, подумайте — сделанного ведь уже не вернешь, не надо вашей девочке такой доли, разве можно из нее, — священник покраснел, — блудницу делать? Пусть обвенчается, как положено, по любви, и живет в мире с супругом своим, в христианском браке.

Волк помолчал, и, перекрестившись, сказал: «Ну, посмотрим, как оно будет».

— А зачем в воду опускают? — поинтересовалась Мияко-сан, помогая Тео-сан одеть Сейджи.

— Чтобы грехи смыть, и дать дитяти душу вечную, — Тео-сан перекрестилась, и взяв мальчика на руки, сказала: — Ну, спасибо вам, теперь уж я сама.

— А можно там побыть? — Мияко покраснела. — Я в углу постою, мешать не буду, мне интересно очень.

— Ну конечно, — ласково ответила Тео-сан. — Пойдемте, милая.

Она отодвинула перегородку, и, посмотрев на священников, поклонившись, весело сказала:

«А вот и мы!»

— Жена моя, Тео-сан, — Масато повернулся к отцу Джованни. «Ну и сын, конечно». Джованни все смотрел на женщину. «Где же я ее видел? — подумал он. «Эти глаза, да. Их никак не забыть». Он вспомнил запах цветущих лугов с того берега реки Арно, маленькую, прекрасную женщину с зелеными глазами и детей, которые возились внизу, под мостом.

— О, милый Фьезоле, любимый Цицероном, — пробормотал он, и улыбнулся. «Вы дочь Марты, Тео? Вы меня не помните, мы с вами встречались во Флоренции, давно, вы еще были ребенком. У вас еще младший брат был, Теодор.

— Был, — потрясенно ответила Тео. «Я вас помню, да, синьор Джованни! Вы стали священником?»

— Так получилось, — усмехнулся он и велел: «Ну, мы потом с вами поговорим, за чаем, а пока давайте моего крестника, а то он вам все руки оттянет, вон, толстый какой, — Джованни нежно улыбнулся и принял Сейжди. Тот захихикал, и Джованни подумал: «Господи, молоком еще пахнет».

Мияко тихо встала в углу комнаты, и, не поднимая глаз, подумала: «Какие счастливые!».

Масато-сан держал жену за руку, и женщина увидела, как Тео-сан на мгновение, ласково погладила его пальцы. Дайчи и Марико улыбались, и Мияко, стараясь не смотреть в сторону стола, все же не удержалась, и быстро взглянула туда, — она никогда еще не видела таких мужчин, как этот священник.

Он был высокий, — выше Масато-сан, широкоплечий, с темными, побитыми сединой волосами. Темные, большие глаза играли золотистыми искорками, и он, передав Сейджи отцу Франсуа, стал отвечать на его вопросы — на каком-то незнакомом языке.

— Это латынь, Мияко-сан, — услышала она шепот Дайчи, что подошел к ней. «Старый язык, на нем не говорят больше, только молятся».

— Еgo te baptizo in nomine Patris, et Fili, et Spiritus Sancti, — раздался мягкий голос отца Франсуа, и Дайчи, перекрестившись, ответил: «Амен».

Ребенок весело засмеялся, и Масато-сан, взяв его у отца Джованни, шепнул по-русски, совсем неслышно: «Ну, Степан Михайлович, расти большим, на радость нам с матушкой!

Волк почувствовал, как Тео пожала ему руку — мимолетно, и, как всегда, как каждый раз, что она была рядом, подумал: «Истинно благ ко мне Господь, и нечего мне больше желать».

Тео-сан поклонилась и сказала: «Тогда сейчас я уложу нашего Стефана спать, а потом дождемся вашего воспитанника, отец Джованни, и уже сядем за стол, мы с Мияко-сан и Марико столько всего наготовили, что и за два дня не съедим».