«Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан - П. Паркер

Валиде-султан сначала посмотрела сквозь перила, а затем легко спустилась к сыну по деревянной лестнице.

Сулейман, не обращая на нее внимания, продолжал нежиться на солнце, которое проникало сквозь густую листву больших буков, растущих во дворе.

— Доброе утро, матушка, — сказал он, заметив, как близко она подсела к нему на край фонтана.

— Сулейман, неужели ты до сих пор не простил меня?

Он поднес ее руку к губам:

— Что ты, мама… для этого мы с тобой слишком хорошо друг друга знаем.

Положив руку ему на плечо, валиде-султан сказала:

— Да, ты прав.

Хотя Сулейман и не поворачивался к ней, он знал, что мать ласкает взглядом его нагое тело, которое он и не подумал прикрыть. Он лениво нежился на солнце, и его смуглая кожа лоснилась в утренних ласковых лучах.

— Ты достиг зрелости, и я вижу, что ты явно превзошел мужской статью своего отца. Наверное, ты пошел не в своего отца, а в моего.

— Не сомневаюсь, твой отец жил гораздо привольнее, чем я. Он, крымский хан, был свободен, как ветер, дувший ему в спину, и скакал куда хотел по обширным степям.

— Да, свобода у него была. Зато ты, сын мой, несешь свободу народам Европы и Азии.

Сулейман сел у ног Хафсы и закрыл глаза. Она провела руками по его гладкому плечу и замурлыкала его любимую песню. Не открывая глаз, он глубоко вздохнул, вспоминая беззаботное детство, когда ничто не имело для него значения, кроме материнской любви.

— Вчера я получил известия от Ибрагима, — негромко произнес он спустя какое-то время.

Хафса делано удивилась и спросила:

— Как его дела? Удается ли ему побеждать пиратов и тех, кто называет себя иоаннитами?

— Он неплохо справляется; остров Родос осажден нашим превосходящим противника флотом. Многие пираты пытались бежать, но их галеонам не сравниться с нашими. Их либо уничтожили в бою, либо захватили в плен.

— Значит, Ибрагим пока оправдывает оказанное ему доверие?

— Матушка, у меня еще ни разу не было повода усомниться в нем. Ибрагим верен мне во времена войны и мира и многое сделает для упрочения власти Алой мантии.

Сулейман поднялся с земли и сел рядом с валиде-султан. Она положила руку ему на бедро и погладила шрам — память о диком кабане в Эдирне.

— Твоя рана неплохо затянулась.

— Да, — ответил он, накрывая ее руку своей, чтобы мать перестала гладить его по внутренней стороне бедра.

— Ты тяготишься моей… материнской нежностью, Сулейман?

Сулейман снова закрыл глаза и выпустил ее руку. Хафса провела пальцами по шраму, а затем взъерошила растущие выше волосы; когда же драгоценные камни на ее кольцах коснулись его детородного органа, он снова оттолкнул ее руку.

— Не надо, мама! Было время, когда я ничего так не желал, как твоей ласки или твоих сладких поцелуев, но то время прошло. Твои заигрывания с самого детства смущают меня и не дают понять, чего же я хочу на самом деле.

— Да, тебе больше по душе грубые ласки мужлана-грека… Хотя сейчас всеми твоими помыслами владеет та, кто спит на твоем диване! — гневно вскричала валиде-султан.

Сдержавшись, Сулейман мягко провел большим пальцем по губам Хафсы.

— Мама, я всегда буду любить тебя, но, как ты сама верно подметила, мою любовь способна насытить только Хасеки Хюррем. Не потому ли ты сама преподнесла ее мне в подарок?

Смягчившись, Хафса тихо сказала:

— Да, Сулейман, но ее власть распространилась дальше подушек твоего ложа — что я вовсе не имела в виду.

Сулейман просиял и нежно обнял мать.

— Она в самом деле обладает властью, с которой приходится считаться, но подозреваю, всем своим уловкам она научилась у тебя.

Хафса улыбнулась в ответ:

— Да, мы с ней в самом деле проводили много дней и вечеров за серьезными разговорами.

— Значит, как я и подозревал, мои ласки и наслаждение ее женственностью в самом деле дополняют мою любовь к тебе.

Хафса снова просветлела и взъерошила черные кудри сына. Она с затаенной радостью смотрела, как он встает и уходит, возвращается в свои покои, к женщине, спящей на его диване. С радостью любовалась она его крепкой спиной и мужественными ягодицами. Она смотрела Сулейману вслед, пока тот не скрылся из виду.

— Люби его хорошенько, моя сладкая Хюррем, — негромко произнесла Хафса. — Люби его ради нас обеих… Знаю, ты на это способна.

Глава 56

Ярко-голубое небо и ослепительные лучи солнца проникали сквозь густую сеть нависших ветвей. Хюррем, которая нежилась в траве под огромными деревьями, радовалась пятнистому узору, утопая в полном блаженстве. Она окликнула Сулеймана, который, посадив Михримах на закорки, бегал за Мехметом вокруг душистого куста, отчего мальчик радостно вопил. По другую сторону поляны, среди тюльпанов и хризантем, бродила Хатидже и что-то негромко напевала.

Услышав зов Хюррем, Сулейман подбежал, стремительно снял со спины дочку и упал рядом с любимой на траву. С улыбкой он погладил живот Хюррем.

— Милая, скоро у нас будет еще один прекрасный сын — или, может быть, еще одна дочка, чья красота воссияет так же ярко, как твоя.

— Кем бы оно ни было, дитя нашей страсти достойно любви и обожания.

Хатидже подошла к ним с огромным букетом в руках и села рядом.

— Тебя словно околдовали, сестрица, — заметил Сулейман. Хатидже и правда словно расцвела.

— Почему бы и нет? Если Ибрагим вернется через несколько дней, у меня тоже появится повод для радости, как и у всей империи.

Они молча сидели на солнце, а Мехмет продолжал с диким криком носиться вокруг них. Потом он погнался за павлином, который посмел беспокоить их своими воплями.

— Господин мой, что будет с теми, кого мы победили на Родосе? — спросила Хюррем, помолчав. — Рыцари-иоанниты обладают властью, которая даже в поражении сослужит им хорошую службу.

— Рыцарям и их наемникам дали двенадцать дней на то, чтобы покинуть остров, если они не желают становиться подданными Османской империи.

— А простые люди, рыбаки, пастухи?

— Они вольны уехать в любое время в течение трех последующих лет. Если хотят продолжать жить на Родосе по истечении трехлетнего срока, они должны принять наши обычаи и нашу веру.

— Это очень почетно, господин, — восхищенно заметила Хюррем. — Но не думаешь ли ты, что рыцари могут когда-либо в будущем воспользоваться своей властью и снова посеять недоверие и мятежи там, где они осядут?

— Возможно, так и будет, любимая. Возможно, настанет время, когда я пожалею, что не приказал перебить их всех. Но, как ты всегда мне говоришь, я не могу судить людей по тому, что они могут или не могут сделать в будущем.