Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Ох, и худо ж придется ворогам!

Ничего не любит он так, как поспать, а когда спит, то меняет масть: днем — прозрачно-бел, ночью — черней смолы. Упаси Незнающий потревожить чуткий сон. Ни клыком, ни когтем не отомстит обидчику двуххвостый, но такой струей окатит, что всякий, не забивший нос чесноком, рухнет замертво, и не всякий встанет потом, ежели не отпоить отваром афанас-травы. Страшнее трех «брайдеров» Яськова струя, и тем гуще она, тем обильнее, чем дольше прожил зверище…

— Думал я, сыне, — возвращает осавула в реальность голос наказного, — что будет ворогов тех сорок, ну, полсотни, самое большее. Считал так: кого не свалит Ясько, того мы одолеем, а после сюда погоним, на стены лезть сперва нас…

Дельно разъясняет отаман, да только уже не может сладить со смехом вуйк Ищенок.

Ох, хихикает он, и намаялись же, мабуть, Мамалыги, когда осторожно, заткнув носы чесноком, вытягивали Сонливого из уютной берложки…

Ах, повизгивает он, и дергались же, сопровождая повозку, в страхе великом, что проснется ненароком Урчащий да подпустит спросонья, не разобрав родных, унсовских запахов вокруг себя…

Ой, верещит он, да и как же неладно станет ворогам, когда в узкой лощинке, горюшка не чая, споткнутся они о спящего посередь тропки, прозрачного, ровно вода в ключе, Яська!..

— Осавуле!

Резкий окрик полоснул, словно плеть, выбив из вуйка Ищенок не подчинявшийся ему уже смех.

— Вот вам мой указ! — яростны и свирепы очи Тараса. — С десятком хлопцев иду я на подмогу. Вам — оставаться здесь. Ждать. Как управимся, вернемся. И чтобы без меня ни…

Отаман сам обрывает себя. Глядит с сомнением на осавула.

Краткое время размышляет. И приказывает:

— А порох с собою возьму. Весь. Чтоб вас без меня, пане Андрий, Знающий не попутал на приступ пойти!

Отмороженно уставился на отамана Ищенко.

Не иначе, думки навострился читать старый вуйк. Ведь угадал же, что мелькнуло в голове: вот ускачешь ты, дядько Тарас, вот тут-то я и…

Нет, Андрий, не будет тебе «и». Не будет Ищенке славы.

Не похвалит батько отаман его, как хвалил Паху из рода Збырей. Не хлопнет отечески по плечу. А Паху хлопал! Хотя, если на то пошло, так что такого этот Паха совершил? Невелика доблесть от пуль по полю бегать. Уж Андрий бы…

Эх, нехороший ты, вуйко Тарас, злой. Как собака!

Однако думка думкою, а дело делом. Злясь и бурча, отобрал осавул два десятка хлопцев, велел отдать наказному пороховницы. И долго глядел со взгорка, как уменьшаются, сливаются с глиной, уходят в окоем всадники на быстрых оолах…

А после встал там, где раньше стоял отаман, правую руку за борт сюртука заложил и застыл истуканом. Подумал: «Чем хуже я, Андрий Ищенко, наказного?» Решил: да ничем не хуже!

Все больше и больше распалялась в душе ненависть к сидящим в слободе. Не удержавшись, осавул погрозил кулаком…

Не надейтесь! Если ворог не сдается, его режут до корня, и нет таких крепостей, которых не взяли бы унсы!

С часу на час вернется отаман с полоном, отпоенным афанас-травой, и полезут сахалинские вас штурмовать! Кто не пойдет, тех «брайдеры» заставят, кто побежит, тех оолики догонят…

Так и держа по-тарасовски руку, бродил по взгорку.

Ждал.

А ждать было тяжко.

Попросту невозможно.

Так и виделось, словно воочию:

…вот она, ложбина, где кипит бой!

…по всему яру валяются вороги, полумертвые от Ясь-ковой струи и вовсе мертвые от унсовских сабель, но много еще сахалинских, и трудно приходится комбатантам!

…один против троих бьются они, и многие уже поранены, а иные и тяжко, но крепка еще унсовская сила, и падают слободские под карабелями, как трава под косой…

…и вуйко Тарас идет в шеренге, в самой средине ее, несокрушимый, как вековой дуб!

…тяжелая сабля подобна пушинке в руке его, птицей взлетает она, падает молнией, и валится наземь еще один супостат!

…а шаг в шаг за батьком наказным, не отставая, идет корзинный парубок-джурка; одну за другой подает он отаману кривые люльки, что лежат в поясной корзине…

…и берет их старый Тарас, и роняет в траву, чтобы потом, когда окончится битва, вернуться назад и по святому обычаю подобрать их…

Сражаются в кровавом яру комбатанты, и таращится на них из кустов опустелый, напуганный Ясько, и неизбежна перемога, и вечная слава ждет героев!

Чем хуже тех счастливчиков Андрий Ищенко?!!

А Паха, Паха… он ведь тоже там!

— И-э-э-эх, — вырвалось из горла.

И сам не ждал пан осавул, что вслед за криком обиженной души выскочит на волю иное слово, но оно, это слово, вырвалось — вопреки всему.

И было это слово:

— На сло-о-о-ом!!!!!!!!!!!!!

А потом помнил Андрий одно только: завертелись перед очами светлое небо и глинистое поле, по которому бежал он к слободским воротам, и чавкало под ногами, и екало где-то под селезенкой; хотелось оглянуться, но страшно было, что увидишь: один бежишь, а за тобою — никого, и тогда возьмет жуть и побредешь обратно, на вечный позор и осмеяние…

Но парубкам тоже было всего лишь по семнадцать-восемнадцать, мало кому — по двадцать весен, и хлопцы устали стоять стреноженными оолами, ожидая, пока сивый старик надумает послать их, молодых, в битву; комбатанты только и ждали приказа, к тому же десять и еще четыре из двух десятков были родом из Ищенок, а уж эти-то не могли отстать от своего вуйка!

Грянули пистоли с палисада, но кто ж обращал внимание на такую мелочь?.. И рухнули ворота, выбитые не «брайдерами», а попросту, без затей — сапогами, плечами, лбами медными, и завертелась, закрутилась по всей слободе кровавая карусель, где не было никому пощады, и никто не давал пощады, и не глядели убивавшие, кто перед ними — мужик ли, баба ли, а то и вовсе дите малое…

Кровью умылась слобода, но и унсам дорого обошелся порыв; в невесть откуда взявшемся зареве, в вопле и плаче, в блеянии овец и меканий коз метались и рвались тени, и едва ли не все мужики слободские уже лежали враскорячку, порубанные от плеча до пупа, с рассеченными головами и перерезанными глотками, а унсы хотя и не сочли потерь, но видели ясно, что двоим… нет, троим уже не вернуться к родному порогу…

И вдруг все стихло.

Не стало вольного поселения Новый Шанхай, и не было более ворогов. Оставались лишь раненые, расползающиеся по сторонам, но их можно было добивать не спеша, да немногие, вырвавшиеся в поле, но их можно было догнать без труда.

А еще оставался один живой, сжимающий в руке прямой, покрытый дымящейся кровью тесак. Пистолет, только что отброшенный, валялся у ног последнего из тех, кто сидел в осаде, смуглое лицо, перемазанное копотью, казалось совсем черным, и на нем жутко и весело сияли ослепительно-белые крупные зуб. И так ужасен был этот последний, мгновение тому скосивший выстрелом шестого унса, а перед тем зарубивший четвертого и пятого, что хлопцы, только что готовые переть в огонь очертя голову, оробели.

Почему-то сейчас, когда победа была так близка, каждому из них показалось очень страшным умирать…

А Искандер Баркаш, которому уже нечего было терять, шагнул вперед, навстречу невольно отшатнувшимся унсам, вытянул руку со сжатым в кулаке палашом и хрипло, издевательски сказал:

— Ну?

Стало тихо.

А потом пан осавул, шагнув к нему, ответил:

— Да.

Спустя мгновение клинки скрестились, и это был бой, страшнее которого ничего не видели за свою короткую жизнь комбатанты.

Искандер Баркаш умел драться; он владел палашом не хуже, чем пистолетом, а пистолетом едва ли не лучше, чем суперсовременным, невероятно редким и дорогим излучателем «Звяга», и уж кем-кем, а трусом его никто не смел назвать даже за глаза; он знал, что пришло его время, но разве судьба мусульманина не висит на шее его?.. И он готов был ко всему, но не раньше, чем возьмет еще хоть сколько-то жизней!..

Ну хотя бы одну, вот этого волчонка с морозными глазами, нагло шагнувшего вперед, навстречу ему, начальнику департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Генерального представительства Компании на Валькирии, навстречу смерти своей…

Он хотел сейчас одного: зарубить волчонка, а там можно и умереть…

Баркаш нанес удар, сильный и точный.

Но палаш почему-то запнулся, пошел вкось, вырубив искры из плашмя подставленной сабли волчонка, и прямо в лицо Искандеру-are хлестнул резкий и звонкий выкрик:

— Натюр де волянтре!

Нет, не зря изо всех отпрысков Унса Пращура считались Ищенки искуснейшими в пешей рубке. Из поколения в поколение, от отца к сыну передавали они тайные навыки владения отточенной до синего звона зброей, и все были обоеруки…

И потому сейчас, правой рукой вертя верную карабелю, а левой ловко подхватив брошенный кем-то из хлопцев ятаган, Андрий Ищенко не размышлял, нанося и парируя удары; руки думали за него, а он только выкрикивал в такт их движениям имена выпадов, контратак и защит.

— Приз де фер! — кричал он, и карабеля, отведя неуклюжий палаш, устремлялась сверху и вниз, за спину врагу.