Химера - Джон Барт

– "Прежде чем что?" И тут я осознал, надо сказать к собственному изумлению, что не только пребывал в состоянии полной эрекции с того самого момента, как спешился с Пегаса (каковой мирно пощипывал травку, перенюхиваясь с вороной кобылкой), но что и в самом деле собираюсь силой ею овладеть. Она оказала поразительное сопротивление – особенно для связанного по рукам и ногам и не вполне пришедшего в себя после подобного падения: некоторые амазонки, как я узнал позднее, особенно же носящие имена Меланиппа или Быстрая Мирина, наделены определенной, пусть и ограниченной способностью к протейству, когда находятся в сексуально критической ситуации; мой младший капрал, прежде чем мне удалось ее насадить, кратко, но безошибочно обращался в каменного краба, в водяную змею, олениху, кальмара – именно в таком порядке. Охваченная неистовством, она, на свою беду, только и могла вспомнить о животных, как она надеялась, устрашающих или стремительных (и при этом случилось так, что не вспомнила о диких кобылицах, а то бы моя песенка была спета), не осознавая – я-то знал это от Полиида, – что, во что бы снабженное конечностями ни обратилась, она останется связана точно так же, как и была, а кроме того, что мое знакомство с оборотнями послужит мне своеобразным иммунитетом против ее действий. Обернись она облаком или, скажем, потоком воды, ей ничего не стоило бы от меня освободиться; на деле же я просто отмахнулся от краба и придержал ее за заднюю ножку, чтобы он не удрал на остальных прочь; преспокойно схватил змею чуть пониже головы (мы с братом с детства собаку съели в этом деле, пугая маленьких девочек пойманными в роще змеями) и, по сути, внедрился – с тыла – в заарканенную олениху, понимая, что она вот-вот вернется в вожделенную форму. Завизжав как недорезанная, она превратилась в кальмара, только две из пяти пар щупалец которого были связаны: мне следовало бы поскорее убраться, – знаете, у них там такой клюв, внизу, у самых срамных частей? – но шесть свободных щупалец присосались ко мне, совсем недурное на самом деле ощущение, движимые тем же самым спрутьим инстинктом, из-за которого она тут же оросила мой пенис чернилами, вместо того чтобы просто-напросто мне его оттяпать. Через минуту это опять была Меланиппа, но уже не девушка; воющую, я удерживал ее за волосы под собой, пока отвечал струёй на струю. Едва я кончил, как тут же ужаснулся, до какой степени уже дважды оказался порабощен желанием, повторив с чуждой всякой жалости силой безжалостное жульничество в роще. Сокрушаясь, я ретировался; кальмарьи чернила, смешавшись с яркой, как вишневый сок, кровью, капали с моего опавшего орудия на ее все еще неистово сжатые чресла и гузно, росчерками и титлами варварского алфавита надписывая инициалами мой позор.

– "Свинья! Свинья!" – надсадно выплевывала она, задыхаясь от возмущения. Я счел бесполезным – зачем мне-то лезть на рожон? – указывать ей на бесполезность и этого превращения: подумай она о нем вовремя, и я бы насадил ее ничуть не хуже оленихи.

– "Крайне сожалению, – отдувался я. – Большой перерыв между женщинами; переувлекся. Да и осьминог был – круче некуда!"

– "Перережь мне глотку", – попросила она, уткнувшись лицом в грязь.

– "Не идиотничай".

– "Выпотроши меня".

– "Что за белиберда".

– "Если бы могла, я бы убила тебя, женофоб, свинья сексистская".

– С тем и лежим. "Мне тебя не в чем винить, – сказал я чуть спустя. – Я никогда в жизни, знаешь ли, никого не лишал девственности, не говоря уже о насиловании. Мне до глубины души стыдно за самого себя. Что мне сделать, чтобы хоть как-то загладить вину?" Ее предложения отражали дурное расположение духа, их невозможно было провести в жизнь, не положив конец моей карьере. Мы немного помолчали.

– "В нашей стране, – сказала она немного погодя, – мы бы отрезали твой хер насильника и засунули, чтоб ты подавился, его тебе в глотку. Мы бы посадили тебя задницей на горячий кол. Мы бы скормили тебе твои собственные яички. О! О! О!"

– В третий раз я извинился за свое над ней насилие и, несмотря на всю ее брань, плевки и пинки, постепенно ее почистил, привел в порядок одежду, оставив себе в качестве доказательства для Иобата только бронированный хитон. За работой этой я в сочувственных тонах рассказал ей историю об изнасиловании Антеи; о ее разочаровании несправедливостью природы, допустившей в этой области односторонность; о моем восхищении замечательным уходом за лошадьми со стороны амазонок из нашего дворцового штата в Коринфе; о ее собственном потрясающем бойцовском духе и о моей решимости вернуть ее к своим, вместо того чтобы обрекать на рабство у моего работодателя, к которому сам я не испытывал никакой особой приязни, и т. д. Стараясь не вспоминать о Втором правиле для пленных, Меланиппа сообщила мне тогда, уже спокойнее, но все еще в холодной ярости, о Первом – умереть в бою, но не попасть в плен, поскольку амазонки должны ожидать, что их изнасилуют Женофобствующие Свиньи-Захватчики, и Третьем – не по своей вине все же полоненной – убить, как только подвернется случай, себя, дабы доставить как можно меньше удовольствия этим самым ЖСЗ. Я напомнил ей, что и в мыслях не держу повторять свое постыдное насилие – по отношению и к ней, и к лучшему в моей собственной натуре. Ничуть не впечатлившись, она плюнула в меня и объявила, что для амазонок это вопрос чести: ни одна из них – пленная и подверженная сексуальному насилию – никогда не возвращается в Амазонию, если не приносит с собой на аксельбанте отъятых органов своего насильника, ибо, хотя ее народ, вопреки широко распространенному мнению, весьма высоко ставил не только гомосексуальные, но и гетеросексуальные отношения и по своей собственной инициативе истово и обильно совокуплялся с мужчинами, самым отвратительным на свете было для них подвергнуться насилию. Их нравственные устои, их религия, искусство, даже история и мифология неизменно обращались к этому пункту: свое происхождение, например, они прослеживали от группы из примерно двух тысяч девственниц, насильно дефлорированных каким-то азиатским деспотом, который после этого массово депортировал их в Скифию, наказав поминать его добром, ибо он смягчил свою клятву убивать каждую после насилия над ней; вместо этого те из них, кто от него забеременел, убили своих детей и установили воинствующую гинекократию, дабы сопротивляться насильственному подавлению своего пола. Слово амазонка, сказала она, имеет наряду с обыденным и высший смысл: хотя полный рвения лидер может и буквально обкорнать себе грудь из символических соображений – не поступить ли так прикидывала и сама Меланиппа, – одногруд ость, к которой отсылает это имя, метафорична и позитивна: наполовину чистая женщина, наполовину чистый воитель и т. д. Вследствие всего этого, если, как подчас случалось, изнасилованной амазонке не представлялось шанса отомстить своему растлителю, прежде чем он от нее избавится, она могла не убивать себя, но должна была жить в изгнании, повышая сознательность женщин в других странах касательно фактов их эксплуатации, – отсюда и изредка встречаемые в местах, подобных Коринфу, соотечественницы Меланиппы, где, батрача на конюшне, они преспокойно подрывали основы патриархата.

– Но сама моя жертва, столь же по-своему полная амбиций, как и я, с самого раннего девичества лелеяла мечту о великой цели – с победой привести своих сестер в страну их легендарного исхода, Самарканд; низложить и кастрировать женофобствующего хряка-деспота, кем бы ни оказался сей неудачник, и установить на родине-матери их матерей матриархат. Пусть к этим свершениям, многообещающим первым шагом на котором стало раннее не по годам присвоение ей чина младшего капрала, навсегда преградило единственное падение с лошади и тычок моего копьеца; поскольку и сердце, и разум, и душа ее были целиком в Фемискире, на чужбине ей не жить; если я оказался слишком труслив, чтобы присовокупить к насилию убийство, ей придется убить себя самой.

– Я и без того уже давно раскаялся, а теперь, слушая донельзя трогательный отчет своей жертвы и воображая, каково бы было мне самому, даже без дополнительных этических или исторических обертонов, если бы то или иное горькое несчастье (вроде выпавшего на долю моего брата) в корне пресекло мою карьеру, сделался и вовсе безутешен. Отпустить ее на произвол судьбы я не осмеливался; не мог я и так ее и бросить или перелететь с ней в Фемискиру или обратно в Тельмесс (где, возможно, дружеское участие Филонои, раз уж не мое, смягчило бы ее боль, – но я не доверял Иобату); с другой стороны, сколько бы я ни сокрушался, мне отнюдь не улыбалось в качестве наказания охолоститься. Меланиппа с гневом отвергла мое предложение снабдить ее гениталиями одного здесь же на горе помершего козопаса, каковые она могла бы представить дома принадлежащими насильнику. Наконец в поисках лучшего решения я, засыпая на ходу, перелетел с ней через Спорады и Киклады, покрыл, накрепко приторочив ее к спине Пегаса, чтобы она с него не спрыгнула, весь неблизкий путь до Коринфа; под покровом ночи мы приземлились прямо на царские конюшни, вспугнув пару сов и дежурную амазонку, в которой я признал толстую Ипполиту, подругу моей юности, и окликнул ее по имени.