Импровизатор - Ганс Андерсен

Рыбаки на руках перенесли нас через буруны на берег. Под самым городом в скалах находятся глубокие пещеры; в некоторых плещет вода, другие пусты; на берегу лежали рыбачьи лодки; в них играли беззаботные ребятишки, большинство в одних рубашонках или курточках. На горячем песке потягивались полуголые лаццарони; единственной защитой от палящих лучей солнца служили им надвинутые на самые уши темные шапки. Громко звонили церковные колокола; мимо нас двигалась, с пением псалмов, процессия священников в лиловых облачениях. Распятие, которое несли впереди, было украшено венком из цветов.

На горе, высоко над городом, стоит великолепное здание; это монастырь и вместе с тем гостиница для путешественников. Против него глубокая пещера. Франческу несли на носилках, а мы следовали за нею по высеченной в скале тропинке пешком; глубоко под нами лежало голубое море. Наконец мы достигли монастырских ворот; прямо против нас зияла пещера. В глубине виднелись три креста с распятыми на них Спасителем и двумя разбойниками. Повыше над ними, на камне, стояли коленопреклоненные ангелы с большими белыми крыльями и в пестрых одеяниях. Изображения были самой грубой работы, все из крашеного дерева, но благочестивые души умеют вдохнуть красоту и в самые простые, грубые изображения.

Мы прошли по маленькому дворику и поднялись в отведенные нам комнаты. Из окна моего видна была бесконечная синева моря вплоть до самой Сицилии; вдали на горизонте блестели серебряными точками корабли.

— Господин импровизатор! — сказал Дженаро. — Не спуститься ли нам в более низменные сферы — поглядеть, не найдется ли и там таких же красот, как здесь? Я говорю о красоте женской. Наверно, мы найдем что-нибудь получше англичанок, наших соседок! Они чересчур уж холодны и бледны. А вы ведь друг женщин? Ах, извините! Ведь это они-то как раз и вернули вас свету и доставили мне приятный вечер в театре и ваше интересное знакомство! — Мы спустились по тропинке. — А слепая-то в Пестуме была хороша! — продолжал он. — Я, пожалуй, выпишу ее вместе с калабрийским вином к себе, в Неаполь. Она не хуже вина заставляет волноваться мою кровь!

Мы вошли в город; здания и улицы были в нем как-то скученны; даже тесное римское гетто могло показаться в сравнении с Амальфи обширной Корсо. Улицы здесь не что иное, как узенькие проходы между высокими домами, а частью проложены даже через самые дома. Мы то проходили по длинным коридорам, мимо дверей, в которые виднелись темные, узкие комнаты, то по узким переулкам, между глухими стенами и скалами, то поднимались, то спускались по лестницам, словом, путались в каком-то грязном лабиринте. Часто и не разобрать было, идешь ли по комнате или по улице. Во многих местах в коридорах горели лампы, а то, несмотря на дневную пору, в них было бы темно как ночью. Наконец мы вздохнули свободнее, выйдя на большой каменный мост, соединявший две скалы. Перед мостом оказалась небольшая площадь, пожалуй, самая обширная во всем городе. На ней плясали сальтарелло две девочки; на них любовался маленький, прелестный, как амурчик, смуглокожий и совсем голенький мальчуган. Здесь не боятся озябнуть! Самый страшный холод в Амальфи — это восемь градусов тепла.

Близехонько от небольшой башни, воздвигнутой на скалистом выступе, с которого виден красивый залив и Майорка и Минорка, вьется между кустами алоэ и мирт узенькая тропинка. Мы пошли по ней и скоро очутились под сводом из переплетающихся виноградных лоз. Мы умирали от жажды и направились к беленькому домику, приветливо выглядывавшему из свежей зелени. Мягкий теплый воздух был напоен ароматом, вокруг нас жужжали массы пестрых насекомых. Домик был очень живописен; в стены, ради красы, были вделаны мраморные украшения от колонн и прекрасные рука и нога, найденные среди развалин. На самой крыше был разведен чудный садик из апельсиновых деревьев и пышных ползучих растений, свешивавшихся по стене зеленым бархатным ковром. Перед домом был целый кустарник месячных роз. Здесь играли и плели венки две прелестные девочки лет шести-семи. Еще прекраснее была молодая женщина с белым покрывалом на голове, встретившая нас у дверей. Выразительные глаза с длинными черными ресницами, пышная грудь и стройный стан — да, она была очень хороша! Зато мы и отвесили ей по глубокому поклону.

— Итак, в этом доме обитает прекраснейшая дева! — сказал Дженаро. — Не утолит ли она жажду двух истомленных путников?

— С удовольствием! — ответила она, смеясь и показывая между свежими пунцовыми губами два ряда белых как снег зубов. — Я принесу вам вина, но у меня только один сорт.

— Если вы сами нальете его, оно будет превосходно! — сказал Дженаро. — Из рук прекрасной девушки я выпью его с особенным удовольствием!

— Увы, Eccellenza! На этот раз к услугам вашим только женщина!

— Вы замужем? Такая молоденькая? — засмеялся Дженаро.

— О, я уж не молода! — также со смехом ответила красавица.

— А сколько же вам лет? — спросил я.

— Она насмешливо посмотрела на меня и ответила:

— Двадцать восемь! — Ей, однако, нельзя был дать больше пятнадцати, хотя она и выглядела вполне сформировавшейся. Сама Геба не могла быть сложена лучше.

— Двадцать восемь! — повторил Дженаро. — Прекрасный возраст! И как он идет вам! А давно ли вы замужем?

— Двадцать лет! — ответила она. — Спросите моих дочерей! — И она кивнула на двух девочек, которые в это время подбежали к нам.

— Это ваша мама? — спросил я, хотя и знал, что этого быть не могло. Они, смеясь, посмотрели на нее, потом кивнули головками и прижались к ней. Она вынесла нам вина, чудного вина, и мы выпили за ее здоровье.

— Вот это поэт, импровизатор! — сказал Дженаро, указывая на меня. — Он вскружил головы всем дамам в Неаполе, но сам холоден как лед! Он чудак! Подумайте, он ненавидит женщин и ни разу еще не целовал ни одной!

— Быть не может! — сказала она и засмеялась.

— А вот я, так совсем иного сорта! Я поклонник красоты и целую все прекрасные уста! Я его верный спутник и искупаю его вину перед женщинами и целым светом! Ни одна красавица еще не отказывала мне в законной пошлине, я жду ее и здесь. — Тут он схватил ее за руку!

— Мне не нужно выкупа! Я освобождаю от него и вас, и другого господина. Пошлин же я никаких знать не знаю! Это дело моего мужа!

— А где он?

— Не очень далеко!

— Такой хорошенькой ручки я еще не видывал в Неаполе! — сказал Дженаро. — Что стоит поцеловать ее?

— Скудо! — ответила красавица.

— А если в губки, то вдвое?

— Этого совсем нельзя! Губы — собственность моего мужа! — Она опять налила нам крепкого вина, смеялась и шутила с нами, и, наконец, мы выведали от нее, что ей всего четырнадцать лет, что замужем она лишь с прошлого года и что муж ее, красивый молодой малый, находится теперь в Неаполе и вернется только завтра. Девочки были ее сестры, гостившие у нее в отсутствие мужа. Дженаро попросил их нарвать нам букет роз, обещая им за него карлино; они побежали в кусты. Напрасно, однако, уговаривал он красавицу поцеловать его, напрасно говорил ей любезности и обнимал ее стан. Она вырывалась от него, бранилась, убегала, но потом опять возвращалась; ее, видимо, забавляли эти шутки. Тогда Дженаро взял в руку золотой и стал говорить ей, сколько красивых лент она может накупить на него, как они украсят ее черные косы!.. И все это будет стоить ей лишь одного поцелуя!

— Другой господин лучше вас! — сказала она ему, указывая на меня. Я вспыхнул, взял ее за руку и сказал, что ей не следует слушать Дженаро и соблазняться его золотом, что он дурной человек и что она в отместку ему должна поцеловать меня! — Она слушала, пристально глядя на меня. — Из всего, что он сказал, одно лишь правда! — продолжал я. — Я действительно не целовал еще ни одной женщины, уста мои чисты, я берег их для самой первой красавицы и надеюсь, что вы вознаградите меня за мою добродетель!

— Однако вы завзятый обольститель! — сказал Дженаро. — И меня за пояс заткнете, даром что я не новичок!

— Вы злой человек! Подите вы с вашим золотом! — сказала она ему. — А вот чтобы показать вам, как мало я нуждаюсь в нем и в вашем поцелуе, я поцелую импровизатора! — Она обвила меня руками за шею и дотронулась губами до моих губ, а затем исчезла за дверями дома.

После заката солнца я сидел в монастыре, в своей каморке наверху, и смотрел из окна на равнину морскую, отливавшую пурпуром. По морю ходили широкие волны. Рыбаки вытаскивали на берег лодки. Когда совсем стемнело, огоньки заблестели ярче, волны засветились фосфорическим блеском. Стояла невозмутимая тишина. Вдруг раздалось пение; это запели хором рыбаки со своими женами и детьми. Детские сопрано сливались с могучими басами. Какая-то грусть охватила мою душу. С неба скатилась звездочка и, казалось, упала позади того виноградника, где меня целовала красавица. Я стал вспоминать, как она была хороша, вспомнил и слепую девушку, стоявшую в руинах храма как живое изваяние красоты, но скоро и ту и другую затмил образ Аннунциаты. Она была вдвойне прекрасна: в ней слились две красоты — духовная и физическая! Грудь моя вздымалась, душа горела любовью, тоской желания. Аннунциата зажгла в моем сердце чистое пламя любви, но затем покинула свой храм, и теперь жертвенник в нем был опрокинут, огонь охватил все здание! «Вечная Матерь Божия! — взмолился я. — Душа моя полна любовью, сердце рвется от тоски и желанья!» Я выхватил из стакана букет роз и, думая об Аннунциате, горячо прижал к своим устам прекраснейшую из них. Мне стало невмочь, и я сошел к морю, плескавшему на берег, где пели рыбаки и веял прохладный ветер. Я взошел на каменный мост, на котором уже стоял сегодня. Мимо меня мелькнул человек, закутанный в широкий плащ; это был Дженаро. Он пустился по тропинке к беленькому домику; я за ним. Он прошел мимо окна, в котором светился огонек. Я же спрятался в винограднике против самого окна, так что мне видно было всю комнату. Такое же окно находилось и на противоположной стороне дома; высокая лестница вела из большой комнаты в мезонин. Обе маленькие девочки, полураздетые, молились на коленях перед столиком, на котором горела лампа и стояло распятие. Старшая сестра их стояла на коленях между ними. Это была сама Мадонна с двумя ангелами, живая картина для алтаря, написанная самим Рафаэлем! Черные глаза красавицы были подняты к небу, волосы роскошной волной падали на обнаженные плечи, прекрасные руки были скрещены на пышной груди. Пульс мой забился ускореннее, я едва смел дышать. Вот все трое поднялись с колен; молодая женщина проводила девочек по лестнице в мезонин, заперла дверь, вернулась в первую комнату и стала прибирать ее. Вот она вынула из ящика красную книжечку, повертела ее в руках, улыбнулась, хотела было раскрыть ее, да вдруг, словно испугавшись чего-то, покачала головой и поспешно бросила ее обратно в ящик. Минуту спустя я услышал тихий стук в противоположное окно. Молодая женщина испуганно поглядела в ту сторону и прислушалась. Стук повторился. Я слышал чей-то голос, но не мог разобрать ни слова.