Старое предание (Роман из жизни IX века) - Юзеф Крашевский

— Отец! — крикнул Мышко Кровавая Шея. — Вы и не знаете, что случилось! Хотели мы сберечь людскую кровь, три дня и три ночи просидели в засаде, подстерегая разбойника. Он был у нас в руках — и ускользнул. Ну, да один он пропадёт там, с голоду подохнет… Люди его разбежались, а сам этот пропойца и дорогу не найдёт. Может, кто из наших его встретит и удавит… Мы только напоим коней — и скорей по домам.

Вмиг вся челядь Пястуна побежала с вёдрами к колодцу и стала поить лошадей, а Хвостек, запертый в клети, мог слышать, как его осыпали угрозами и проклятиями. Несколько раз он в ярости бросался к двери, и Смерд с трудом его оттаскивал и унимал.

Прошло немало времени, покуда напоили, лошадей и людей, которым вынесли мёд. Смех и крики Мышков доносились до клети; но вот застучали копыта, и всадники поскакали дальше. Когда все затихло, Пястун молча отпер дверь и выпустил узников.

— Можете идти, — сказал он, — опасность миновала!

— Добрый мой кмет! — воскликнул Хвостек. — Прошу вас пожаловать ко мне в городище… я многим вам обязан.

— Нет, — отрезал Пяст, — так заставили меня поступить наши обычаи и законы… Я не люблю вас и не из любви к вам это сделал… а по велению богов. Идите с миром… Кто знает, где мы ещё встретимся с вами…

Хвостек нахмурился.

— Ты не поднимешь на меня руки! — вскричал он.

— Милостивый господин, — сказал Пястун, — если люди пойдут на вас и призовут меня, пойду и я…

С этими словами он отошёл в сторону, а Хвостек торопливо выбежал из хаты, не промолвив ни слова и не обернувшись. За ним закрылись ворота; была глухая, чёрная ночь. Только вдали поблёскивало озеро да на верху высокой башни, как всегда, мерцал красный огонёк. Хвостек и его слуга скрылись в темноте. Пястун с облегчением вздохнул.

XIX

На другой день в хате Пястуна жизнь шла обычной чередой. Был тёплый вечер; ясно, садилось солнце. На риге курлыкал аист, занятый своими птенцами, на лугу ржали кони, серые овечки возвратились с поля и блеяли у ворот, требуя, чтобы их впустили. Воробьи беспокойно чирикали под кровлей, ласточки взмывали в небо и кружились в вышине, возвещая вёдро. С озера стаями поднимались утки и тянулись вереницей к болоту.

Старик, облокотясь, сидел за столом в глубокой задумчивости. Здесь ещё было весело и тихо, а вокруг все бушевало и бурлило. Мышки сзывали народ, в эту ночь везде на холмах должны были вспыхнуть огненные вицы. Гонцы обходили избу за избой. В городище вокруг башни суетились люди и мелькали огоньки. С пастбищ гнали княжьи стада, чтобы их не захватили кметы, уже толпившиеся на опушке леса. Из дома Пястуна послать было некого: хозяин был стар, а сын его — малолетка, но он вооружил работников, и они должны были идти с другими. Где-то вдали раздавались дикие крики, но нельзя было разобрать, откуда они исходили: с княжеского двора, где сбилась кучками дворня, или из лесу, где уже собирались толпами кметы.

Пястун вышел во двор, посмотрел по сторонам и долго не мог отвести глаза от серой башни над озером и от городища, возле которого вскоре должна была разгореться кровопролитная битва. Не вовремя для него она начиналась: сынок его подрастал, а по старинному обычаю мальчику семи лет справляли постриги, давали имя и благословляли, но кто же в столь бурное время мог приехать в гости и порадоваться вместе с родителями? Тщетно было даже рассылать приглашения на этот весёлый обряд, когда все кругом было охвачено гневом и воинственным пылом.

Он ещё стоял, погрузившись в раздумье, когда к воротам подъехали два всадника в чужестранном одеянии и с незнакомыми лицами, удивительно ясными и спокойными. Они озирались кругом и, казалось, колебались, несколько раз взглядывали на бедного бортника и о чём-то перешёптывались. Видимо, они совещались, что делать.

Вечерело. Приезжие, как то легко было отгадать по их виду, прибыли издалека, быть может с лехитской[54] или полянской границы, или даже с Лабы, судя по их одежде, напоминающей немецкую. Оба ещё были не стары, на обоих были накинуты длинные тёмные плащи поверх узкого в обтяжку платья, перехваченного поясом; оружия на них не было видно. Маленькие узелки были приторочены к сёдлам. Едва они остановились, скакуны их, утомлённые долгим походом, потянулись к свежей траве под ногами и принялись жадно её щипать.

Младший, ехавший впереди, был красавец, с открытым лицом, с которого, несмотря на усталость, не сходила безмятежная улыбка. Другой был немного старше, суровее и, видимо, закалён жизнью: вся осанка его выражала спокойствие и сдержанную силу, словно он был уверен, что и здесь, среди чужих, ничего дурного с ним не может случиться.

Это было тем более удивительно, что по пути они, наверное, встречали толпы возбуждённых кметов и княжеской челяди, равно неприязненных к чужакам. Однако волнение, царившее в этом уголке, казалось, не удивляло и не тревожило путников.

Стоя у ворот, они разглядывали Пястуна и его жильё и тихо совещались о чём-то.

Наконец, младший соскочил с коня, медленно подошёл к Пястуну и, весело улыбаясь, поздоровался с ним на языке, который хоть и не был лехитским, но звучал не чуждо и был понятен старику. В былое время он тоже скитался по свету, встречал странствующих братьев и сразу узнал наречие, на котором говорили сербы, моравы и чехи.

— Мы приехали издалека, почтённый хозяин, — начал путник, — и нуждаемся в прибежище на ночь. Там, — показал он рукой на городище, — там мы тщетно стучались в ворота и просили гостеприимства — нам велели идти прочь… Мы попали в страну, охваченную смутой, где люди заняты какими-то распрями, а избы и дворы опустели… и просим у вас приюта… нам нужен только кров над головой…

Сильной рукой старик распахнул ворота настежь.

— Милости прошу, — сказал он. — Входите и отдыхайте. На нашей земле ни одна изба не откажет нуждающемуся в пристанище… Таков уж дедовский обычай, и, пока жив наш род, жив и этот обычай…

С этими словами хозяин широким движением руки пригласил чужеземцев войти. Тогда спешился и другой, и, уже не колеблясь, они вошли во двор, передав лошадей подбежавшему работнику. Пястун повёл гостей прямо в горницу, чтобы прежде всего переломить с ними хлеб. Усадив их на почётное место, он кликнул жену и, едва она показалась, велел ей подать еду и питьё.

— Рад вас приветствовать под этой кровлей, — сказал он. — Вы приходите, как раз в ту минуту, когда я жаждал гостей, а в такое время не мог надеяться, что они приедут.

Гости с превеликим любопытством осматривали убогую избу, где, по стародавнему обычаю, вся утварь, как и в незапамятные времена, была сделана из дерева и глины и не видно было ни тех чужеземных побрякушек, которые в ту пору купцы уже во множестве привозили с запада и из-за моря, ни римских иль этрусских божков, ни искусно украшенного оружия, присылаемого хорватами, ни металлических безделушек, посуды и мечей, что выменивали на янтарь и меха. На полках стояли изделия Полянских гончаров и бондарей. Одежда была сшита из домотканной шерсти, которую дополняли полотна и звериные шкуры.

Должно быть, по пути от городища чужеземцам указали избу гостеприимного кмета, и они рассчитывали найти большой и богатый двор, поэтому один из путников спросил хозяина, он ли сын Кошичека, который, как их заверяли, охотно их примет.

— Мы слышали о вас от многих людей, живущих в окрестности, они не советовали нам ходить в городище…

И правда, оттуда нас прогнали, а ваше гостеприимство нас не обмануло.

— Я сын Кошичека, — отвечал Пястун, — и живу, как положено по обычаю; дверь моя всегда открыта для всех, но достатка, к которому вы, верно, привыкли, у меня вы не найдёте. Я кмет и бортник и живу, как жили наши деды, соблюдая старинные обычаи… За это нас называют дикарями, а мы называем дикарями людей с сердцами хищников, хотя бы они носили драгоценное оружие и пышную одежду… Вы не должны удивляться, что вас не пустили в городище, там теперь, должно быть, царит смятение…

— Что же у вас тут делается? — спросил гость.

— Распря между кметами и князем, — отвечал Пястун. — Князь взял немку в жены и хочет нас закабалить на немецкий лад, а мы привыкли к свободе и ни законов, ни обычаев чужих знать не хотим.

Гость улыбнулся.

— А новую веру, — спросил он, — князь тоже собирался вводить?

— Об этом мы никогда от него не слыхали, хотя люди не раз приносили нам разные вести о новой вере… но мы ничего чужого знать не хотим.

— И разумно делаете, — согласился гость. — Однако не все чужое дурно. По нашей речи вы, верно, догадались, что мы не немцы — ни я, ни мой спутник, но то хорошее, что у них есть, следует перенять.

— Что же хорошего привозят оттуда? — спросил хозяин. — Я такого не знаю. Если оружие, которым убивают людей, то это хорошо только для разбойников; если блестящие побрякушки, что толкают женщин к легкомыслию, то это отрава. У нас вдоволь своей земли, которая нас кормит, своих песен и преданий, питающих ум, а наши боги… нет, нет, ничего чужого нам не нужно.