Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

— Новый верджинел? — предположила она. — Да, клавиши на этом уже…

Она не поняла меня!

— Конечно новый. Но, милая, я хочу спросить вас…

А хотелось мне задать определенный вопрос: «Сможете ли вы полюбить пожилого мужчину, которому скоро стукнет полвека, и выйти за него замуж?»

— …не пожелаете ли вы стать моей…

Королевой? Глупо просить кого-то принять корону. Это само по себе вознаграждение!

— …не пожелаете ли вы стать моей женой?

Она глянула на меня, как на безумца. Потом, запинаясь, ответила:

— Я не могу… это невозможно… у вас уже есть супруга.

Ответ Анны Болейн! Я почувствовал, как меня затягивает в воронку времени, где ничего не меняется, где мы обречены на веки вечные повторять одни и те же ошибки, слышать одни и те же ответы… «Вашей женой я быть не могу, у вас она уже есть; а вашей любовницей я быть не хочу…»

— У меня нет жены! — Эти слова уже были сказаны когда-то. — Я имею право аннулировать наш брак.

Вот это уже нечто новое. Право, заслуженное долгими шестью годами испытаний.

— Вы хотите сказать, что… я стану королевой?

— Да, если согласитесь стать моей женой.

Она ошеломленно помотала головой.

— Ничтожная камеристка Екатерина Говард станет королевой Англии?

— Моя милая, — сказал я, тщательно подбирая слова, — одним из величайших удовольствий, дарованных королю, является привилегия самому решать, кто достоин высоких почестей и царственного положения. И лишь благодаря мне избранные достигают известности и признания, коих они заслуживают. Не думаете же вы, к примеру, что в Ирландии мало одаренных и прекрасных людей? Однако все они рождаются, живут и умирают в безвестности… удобряя землю, подобно навозу. Вы, — прошептал я и коснулся пальцами ее идеально округлого, изящного подбородка, — рождены носить корону. Екатерина, будьте моей женой.

— Но ведь ваша супруга, леди Клевская…

— Она получит щедрое содержание. Не вините себя в предательском вытеснении вашей госпожи из моего сердца. Мы с ней не были мужем и женой. Но стали братом и сестрой и впредь сохраним добрые родственные отношения.

Она долго хранила молчание.

— Я не могу поверить… — пролепетала скромница. — Вы разыгрываете меня.

— Ничего подобного! Если вы желаете испытать мои чувства, то пусть так и будет! Я не буду искать с вами встреч, пока Кранмер не даст нам церковное благословение.

— Правда?

— Разумеется, правда! Праведная девушка должна оставаться невинной до венчания.

Она упала на колени и покрыла поцелуями мою руку.

— Добрый король Генрих, вы не представляете, что делаете. Я не достойна быть вашей женой.

Ее губы были теплыми, мягкими и влажными. Меня охватило возбуждение.

— Ерунда. Только недостойные принимают возвышение как должное. Ваша сдержанность говорит об обратном.

Ее губы продолжали ласкать мою руку. Я высвободил ее и поднял девушку с пола.

— Моя любимая Екатерина, — сказал я. — Я благодарю Господа за этот день. Ждите и верьте. Вы изумитесь, увидев, как быстро я устраню все преграды!

Солнце заливало пустую гостиную; пылинки плясали в ярких лучах весеннего света. Волшебный мир, волшебная встреча. Я поцеловал руку Екатерины. Она ахнула, отступила и убежала из комнаты, точно резвый ребенок.

Испугана она или взволнована? В любом случае юная прелестница забыла о правилах приличия и не искала оправдания своему бегству.

Милое дитя, которое вновь научит меня играть и радоваться жизни! Вспотевшими от волнения ладонями я коснулся верджинела и закрыл его крышку.

XXV

Каждую среду в течение семи недель между Пасхой и Троицей Кранмер устраивал в красно-кирпичном Ламбетском дворце приемы для прелатов и придворных, развлекая гостей концертами. Архиепископская резиденция раскинулась за Темзой, как раз напротив Вестминстерского дворца и аббатства. Проведенные здесь весенние вечера дарили дивную усладу всех человеческих чувств. Прекрасны были долгие закаты над простором прохладной реки; тонкие ароматы влажной земли и первых цветов рождали волнующие воспоминания; таяли во рту пшеничные пирожки со спаржей и рыбой, к которым подавали белое вино, приправленное душистым ясменником; ласковый майский ветерок дул в распахнутые окна, наполняя грудь свежестью. А слух радовала музыка, исполняемая на прекрасно настроенных виолах, дульцинах, лютнях. Звучал и итальянский клавесин. Иногда Кранмер предлагал нашему вниманию нечто совсем экзотическое, к примеру корнет — духовой инструмент, сделанный из слоновой кости.

На тех вечерах меня радовало буквально все, мир тонул в дымке любовных грез, ибо зачастую туда приглашали и Екатерину Говард — благодаря ее увлечению музыкой, а также влиянию дядюшки герцога и епископа Гардинера. Страсть к музыке, видимо, среди этих эстетов и традиционалистов считалась некой привилегией. Протестанты не одобряли ее, считая «легкомысленным занятием», именно поэтому леди Анну Клевскую не обучали игре на музыкальных инструментах. По правде говоря, чувственные восторги были свойственны как раз «добрым католикам», а приверженцы «новых взглядов» находили удовольствие в строгой и простой жизни. Но скучной до зевоты!

Встречи в Ламбетском дворце делали меня счастливым. Наш уговор с госпожой Говард оставался в силе (и я лишний раз убедился в необходимости следить за Кромвелем). Встретив осень жизни, я обрел спасительный приют, где придутся кстати все ценности, что я успел накопить. Теперь я смогу спокойно греться в теплых золотистых лучах заходящего солнца, почивая на лаврах и предвкушая новые свершения. Грядущая осень, несомненно, принесет мне новый урожай. Екатерина подарит мне славных сыновей, и тогда Мария или Елизавета уже не будут нужны Англии.

Вскоре поползли слухи о том, что новое увлечение свело короля с ума. Припомнили Анну Болейн и рассуждали, не одними ли колдовскими снадобьями и приворотами пользовались обе дамы. Они ведь кузины, вот и поделились по-родственному. Нет, теперь все было иначе. С Анной я растрачивал свои силы, захваченный сверкающим, сокрушительным для мира и меня самого вихрем. А Екатерина… ах, ее красота, ее совершенство…

Думая о моих чувствах к ней и пытаясь представить их зримое воплощение, я то и дело воображал уединенную лесную идиллию. Однажды, во время верховой прогулки, мне захотелось посидеть в тиши дубравы и заодно дать лошади передохнуть. Я привязал ее к дереву, немного прошелся, увидел удобный камень и присел на него. Коричневели кроны над головой, под ногами темнел коричневый ковер из ломких опавших листьев. На мне были коричневые бриджи и чулки и такие же башмаки. Вокруг камня у моих ног росли поганки разнообразных оттенков коричневого: сливочного, бурого и рыжего, как шубка горностая. Меня изумило богатство коричневой палитры. И вдруг я увидел нечто особенное — крошечного синего мотылька, раскинувшего крылышки на резном дубовом листе. Это чудо переливалось на ржавом фоне, словно самоцвет в бархатной оправе.

Екатерина стала тем самым сверкающим мотыльком в непроглядной осени моей жизни. Совершенная, блистающая, рожденная для того, чтобы радовать мир своей красотой… И ее предназначение полностью осуществилось. Я дорожил ею, защищал ее, души в ней не чаял. Но не был ослеплен до безумия.

Кромвеля не приглашали в Ламбетский дворец на эти изысканные вечера, а он на удивление неумело скрывал свою заинтересованность. Ах, его агенты наверняка докладывали ему обо всем, что там происходило, — играли ли сочинения Таллиса[15], и на каких лютнях, и даже какой строй в них использовался, — но они не могли, однако, узнать чужие мысли, хотя хвастались, будто умеют с пятидесяти шагов считывать речь по движению губ. Удручающее известие. Кромвеля огорчило, что его исключили из культурной жизни, словно он оставался в глазах окружающих всего-навсего сыном кузнеца из Патни в заляпанных навозной жижей башмаках. Как большинство реформаторов и борцов за строгую чистоту нравов, он жаждал участвовать в тех самых, осуждаемых им легкомысленных развлечениях.

Делая вид, что наши очаровательные музыкальные среды его нисколько не волнуют, он продолжал рьяно трудиться. Поздними майскими сумерками оранжевый шар солнца отражался в сотнях оконных стекол высившегося на берегу дворца, и, отчаливая на королевском баркасе от пристани Йорк-плейс (тамошние владения были недавно расширены и переименованы в Уайтхолл), я обычно видел фигуру Кромвеля в его кабинете. Он даже не открывал окон… Должно быть, не желал поддаваться соблазнам животворной весны?

Вечера в Ламбетском дворце помимо услаждения всех человеческих чувств радовали экскурсами в славное прошлое. Там для бодрых ветеранов — Говарда, Брэндона, Фицуильяма, Лайла и других — неизменно оживали события 1520 года. И порой верилось, что мир совсем не изменился. Тогда еще не слышали о Мартине Лютере, не разгоняли монастыри. Подмастерья и ученики не пытались нарушать вековые традиции; сыновья ювелиров не вынашивали сумасбродных идей, стремясь к законоведческой деятельности. Несмотря на некоторую закостенелость, жизнь 1520 года была надежной и уютной, как старые тапочки.