Ружья для царя. Американские технологии и индустрия стрелкового огнестрельного оружия в России XIX века - Джозеф Брэдли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Драгомиров отдавал предпочтение штыку не по тактическим или техническим соображениям, а исключительно с философской точки зрения. По его убеждению, огнестрельное оружие и штык соответствуют двум различным сторонам человеческой натуры. Огнестрельное оружие, порожденное ремесленным мастерством и точной работой, олицетворяет рассудок, в то время как штык – храбрость и волю. Драгомиров считал, что главные человеческие достоинства составляют два последних качества, а человек является наиважнейшим фактором в бою. Из этого следует, что штык нужно ставить превыше огнестрельного оружия. По мнению Драгомирова, огнестрельное оружие, сколь бы совершенным оно ни было, – это лишь дополнение к боевым качествам солдата («Действует не оружие, а человек»). Чтобы использовать штык, солдату «думать и соображать много не нужно, даже чем меньше думать, тем лучше» [Мещеряков 1973: 118].
Драгомиров, отнюдь не выступавший против использования казнозарядных винтовок, проводил различие между начальным этапом боя и решающей атакой. «Пуля и штык не исключают, но дополняют друг друга; первая прокладывает дорогу второму» [Драгомиров 1881: 295]. В рукопашном бою холодное оружие гарантировало бы быструю и решительную победу. Однако Драгомиров опасался, что усовершенствования ружей уменьшат значение холодного оружия. Во-первых, утверждал он, солдат должен быть уверен в своей непобедимости, но привычка к использованию огнестрельного оружия может внушить ему мысль, что залогом непобедимости является оружие, а не собственная доблесть. А озабоченность тем, как найти укрытие, откуда можно будет вести огонь, заставит солдата задуматься о своей личной безопасности. «Не нужно много ума, чтобы лезть на штык, и в то же время не нужно много храбрости, чтобы выстрелить в неприятеля из-за камня или куста с расстояния на 400,500 шагов, не говоря уже о 1000» [Драгомиров 1861: 53–94][225]. Во-вторых, как отметил Брюс Меннинг, увлечение стрельбой из винтовки может привести к тому, что солдат будет чрезмерно озабочен меткостью стрельбы, а это требует размышлений. Но избыток размышлений ведет к чрезмерной индивидуальности, расслабляет и деморализует массу. В-третьих, Драгомиров опасался, что чрезмерное использование огнестрельного оружия подорвет дисциплину. В сомкнутом строю офицеры и, конечно, солдаты – это машины, слепо и почти бессознательно подчиняющиеся командам, тогда как в рассыпном строю и офицеры, и солдаты должны сами выбирать для себя цель, хорошую позицию и подходящее время для открытия огня. Таким образом, использование винтовок ослабляет контроль офицера над своими людьми. А отсюда и излишние мысли, и растущая независимость: «…человеку мало-помалу предоставляется свобода, большая той, какая может быть предоставлена солдату» [Мещеряков 1973: 198][226].
Драгомиров отдавал маневрам в сомкнутом строю преимущество перед действиями в рассыпном порядке. Сомкнутый строй, характеризующийся единым движением плечом к плечу, означал примат массы и отрицание личности и права человека думать. Рассыпной боевой порядок, подразумевающий действия стрелков, стреляющих с больших расстояний и в разное время, отрицал массовость и подчеркивал личное право человека думать.
Усовершенствование метательного оружия, выдвигая вопрос уважения к личности, уясняя взгляд на значение формы, в крайнем выражении распускает последнюю и дает слишком много простора эгоистическим побуждениям человека. Увлечения в сторону метательного оружия должно опасаться тем больше, чем оружие совершеннее, и является настоятельная необходимость уравновесить стрельбу, слив ее с маневрированием [Драгомиров 1861: 94–95].
Драгомиров насмехался над стремлением к чрезмерному использованию стрелкового оружия, называл его «огнепоклонничеством» и утверждал, что, даже если в европейских армиях было бы уместно рассчитывать на интеллект, инициативу, меткость стрельбы, умение приспосабливаться к обстановке и вообще на индивидуальные действия солдата в рассыпном строю, российский солдат должен проявлять храбрость, выносливость, силу и верность долгу. И эти качества, составляющие в совокупности боевой дух, он считал куда более важными, чем обученность или владение оружием [Строков 1965–1967, 1: 618–621; Драгомиров 1861: 48–95][227].
Генерал Г. А. Леер (1829–1904), профессор тактики, заведующий кафедрой стратегии и преемник Драгомирова на посту начальника Николаевской академии Генерального штаба, поддерживал эту точку зрения: победа зависит от боевого духа, ружейная стрельба – это лишь подготовительный этап, а решает исход битвы штыковая атака в глубоком сомкнутом порядке. Такой подход повлиял, например, на оценку Леером прусского игольчатого ружья и военных успехов Пруссии в 1860-х годах: по его мнению, заявленные достоинства прусского игольчатого ружья не имели большого значения, а успехи были достигнуты благодаря таланту военачальников и хорошей подготовке войск[228]. Это предпочтение штыка пуле в русской тактической доктрине, по мнению американских историков Питера фон Вальде и Брюса Меннинга, свидетельствует о завышенной оценке эффективности холодного оружия и недооценке важности стрелкового боя, из-за чего Россия отстала в осознании влияния современного стрелкового оружия на тактику [Wahlde 1966:154; Menning 1984: 29][229].
Господствующая тактическая доктрина нашла в 1860-х годах отражение в структуре полков. Прекрасно изучивший тактику русских в этот период Меннинг показывает, что сама организация наступательных формирований базировалась на преувеличенной роли холодного оружия. Каждый пехотный батальон состоял из пяти рот – четырех линейных и одной стрелковой. В боевом строю батальона четыре линейные роты продвигались в сомкнутом порядке, чтобы перейти в штыковую атаку, позади передней линии, которую образовывала пятая, стрелковая рота. «При этом предписанном порядке атаки, – утверждает Меннинг, – четыре пятых всего отводится холодному оружию и лишь одна пятая – стрельбе». На практике перевес в сторону штыка был еще сильнее. Хотя в новых тактических наставлениях для пехоты начала 1870-х годов признавалась важность рассыпного строя и инициативы солдат по выбору целей, на практике, по словам Меннинга, «командиры старались строго контролировать ход боевых действий… доходившее до одержимости стремление к упорядоченным построениям заставляло командиров сопротивляться усилению стрелковой цепи» [Menning 1984: 32–34][230]. Русский солдат не привык действовать по собственной инициативе, а протяженность стрелковой цепи позволяла офицерам непосредственно руководить солдатами голосом и примером. По словам одного обозревателя, «в высоких и влиятельных кругах все еще существует предубеждение в пользу старой штыковой тактики, с постоянным движением плечом к плечу, в противовес новомодным теориям боя в рассыпном порядке и активного ружейного огня» [Graham 1883–1884: 233–234].
Тактическая доктрина штыковой школы нашла отражение и в подготовке солдат. Начнем с того, что всеобщая воинская повинность 1874 года не принесла с собой всеобщего образования, которое, по преобладавшему в верхах мнению, было бы неприемлемо для русского крестьянина. Невзирая на то, что плачевный исход Крымской войны иногда все же объяснялся недостаточной подготовкой и практикой в стрельбе, предложения по увеличению стрелковой подготовки неоднократно отклонялись, и солдат продолжали
