Дальняя дорога. Автобиография - Питирим Сорокин

Палачи и их жертвы исчезли. Глубокая тишина снова наполнила камеру. Как ужасно это молчание и как ужасны бледные лица моих товарищей и лихорадочны их взгляды. Наконец один из адвокатов сказал:

- От судьбы не уйдешь, не будем думать об этом.

Заключенные начали тихо разговаривать, священник стал в углу на колени и продолжил молитву. Через некоторое время мы снова легли спать, но не могли заснуть. Смерть была слишком близко от каждого из нас.

Сегодня была их очередь, завтра, возможно, придет моя. Я пытался представить свои последние минуты. Боялся ли я их? Нет. То, что я чувствовал, было не страхом, а возмущением. Я рисовал себе путь на свою Голгофу - холм, где обычно казнили осужденных. Это место я знал очень хорошо. Сколько раз я бывал на этом красивом холме, поросшем соснами. Как часто я любовался прекрасным видом, открывавшимся с вершины холма. Как мирно он выглядел тогда, и насколько ужасен этот холм стал теперь. Вероятно, меня выведут вместе с другими осужденными, в окружении двух или трех десятков коммунистов. По пути я выкурю две оставшиеся сигареты. Идя на казнь, мне придется пересечь улицу, где живут мои жена и брат. Почувствуют ли они, что я прошел рядом с ними в последний раз? Может быть, сердце подскажет им это, и они выйдут на дорогу? Может быть, мне улыбнется счастье взглянуть на них на прощание. Через полчаса мы дойдем до холма. Затем нам прикажут рыть собственные могилы. Я откажусь. Пусть коммунисты сами роют их. Лично меня не волнует, похоронят ли нас после расстрела. Наконец, нам прикажут снять пальто и обувь, которые они заберут как "достояние революции", и выстроят шеренгой. Если количество осужденных будет большим, кому-то придется ждать своей очереди и смотреть, как умирают другие. Когда наступит и мой черед, раздается команда "Пли!". Интересно, услышу ли я залп прежде, чем потеряю сознание? Будет ощущение острой боли, но, если они стреляли хорошо, все быстро кончится, если нет - придется какое-то время помучиться. Боюсь ли я страданий? Вовсе нет. Тогда почему весь мой организм, моя душа, мое "Я" восстают против этого? Почему я чувствую отчаяние? Нет, я не боюсь, я просто очень хочу жить!

В камере почти темно. На полу лежат тела - пушечное мясо революции. Тишина. Только время от времени раздаются тяжелые вздохи и вскрики бредящих тифозных. Тиф! Я начинаю понимать, почему мои товарищи не боятся заразиться. Действительно, не так плохо впасть в тифозную горячку, ничего не слышать и не видеть. Все в мире относительно.

Семерых молодых, здоровых, хотя и сильно истощенных людей бросили в тюрьму сегодня. Их жизни кончены. Если не ночью, то завтра они будут казнены. И они знают об этом. Трое из них молча преклонили колени в углу и молятся. Эта молитва - последняя дань жизни, высшее и самое чистое проявление духа. Кому понадобилось, в чьих интересах лишить жизни этих молодых, сильных людей, не проживших и половины отмеренного им срока? "Их смерть необходима во имя счастья человечества и светлого будущего грядущих поколений!" Хотел бы я посмотреть на эти счастливые поколения, которые построят свое счастье на крови и страданиях предыдущих генераций. Думаю, если у них будут хотя бы зачатки нравственности, они не посмеют быть счастливы. Стоп! Я начинаю философствовать. А сейчас, в "коммунистической академии ада", это не совсем уместно.

Меня перевели из общей камеры в одиночную. Кажется, мое дело близится к концу. Здесь, в полном уединении, мои думы еще настойчивее возвращаются к вопросу: быть или не быть? "Моя реакция на происходящее, - говорю я себе, - с бихевиористской (*39) точки зрения - есть просто выражение инстинкта самосохранения. На какое-то время направление моим мыслям задает научное любопытство. Я начинаю анализировать ситуацию, определяющую мои реакции. Я рассматриваю под этим ракурсом свое топтание в камере от стены до стены, свою бессонницу, общие ощущения. Было бы любопытно изучить сейчас мои физиологические процессы и сделать хронометрическую фотографию движений (*40). Вероятно, они несколько необычны. Вероятно, я и сам сейчас непохож на себя. Я не смотрелся в зеркало уже много недель, но могу себе представить, как должен выглядеть в этих лохмотьях, небритый, распухший от голода и всклокоченный. В общем я, наверняка, далек от нормального человеческого облика.

Через маленькую дыру в двери слышу шепот:

- Дружище, как ты?

Я заглядываю в соседнюю камеру и вижу моего друга Зепалова (*41).

- Боже мой! - восклицаю я. - И ты тоже здесь!

- Как видишь.

- Значит, перейти линию фронта тебе не удалось?

- Да, меня схватили.

- И что теперь?

- Теперь, через несколько дней, меня расстреляют.

День или два спустя охранник сообщил мне, что мой друг казнен. Еще одна бесценная жизнь загублена. Хотелось бы мне встретить Смилгу, Ветошкина (*42) и других большевистских главарей, которых Зепалов спасал от арестов и кому щедро помогал. Они "отблагодарили" его. Убийцы!

Семерых из Ветлуги убили сегодня ночью. Революция, это прожорливое чудовище, не может жить без человеческой крови.

Я до сих пор жив. Все дела сделаны: последние письма жене и друзьям написаны. В одиночке время течет очень медленно. Я плохо сплю. Каждое утро пытаюсь читать и писать, но без особого успеха. Сконцентрироваться на чтении удается только на несколько минут. С шести вечера до полуночи я со страхом прислушиваюсь к звукам тяжелых шагов, раздающихся в коридорах тюрьмы. Именно в это время "красные попы" приходят за ежедневными жертвами своему "богу". За мной или не за мной? Когда шаги удаляются, я говорю себе: "Твой черед еще не пришел".

Сегодня дверь моей камеры внезапно открылась, и вошел комиссар юстиции (*43). Мне говорили, что он был питерским рабочим и сравнительно порядочным человеком. Он тщательно закрыл дверь и, понизив голос, сказал мне: "Гражданин Сорокин, сейчас вы - наш враг, но я помню ваши лекции в рабочей школе в Петрограде перед революцией. Они очень много дали нам, а вы по-настоящему помогли рабочим".

- Боюсь, что я плохо учил вас, если вы, мои студенты, оказались вместе с коммунистами.

- Не будем понапрасну спорить, - ответил он. - Несмотря на ваши теперешние взгляды, думаю, что вы могли бы быть полезны стране как ученый. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вас, хотя надежды почти нет. Не говорите никому о нашей встрече. До свидания.

Дверь закрылась. Странный человек этот комиссар, но, во всяком случае, не трус. Если его товарищи из чека узнают о визите ко мне, он быстро окажется на моем месте.