Планы на ночь - Наталья Потёмина

Принц, как всегда, играл на сцене и по-прежнему был высок и недосягаем, словно пик Ленина. Но на то она и сказка, что начало у нее хорошее. И не обязательно терять туфельку, чтобы обрести принца. Очень скоро он спустился ко мне со своей заоблачной вершины и, глядя прямо в глаза, не спросил, а крикнул, петушино меняясь в голосе: «Можно?» — «Все, что угодно», — хотелось прокричать мне в ответ, но я лишь скорбно опустила голову и положила ему руки на плечи. Два одиночества тряслись, будто осенние листья, с трудом попадая в такт музыки. Никогда уже потом в жизни я не испытывала такого ужаса и мандража. Наши сердца стучали с такой силой, что ребра, прогибаясь и пружиня, с трудом выдерживали их натиск.

Сразу после танца мы, не сговариваясь, взялись за руки и ушли из школы в вечность. Начался бурный и продолжительный роман, герои которого, как и положено героям, вместе преодолевали все трудности и неприятности, возникающие на их пути.

Сначала на нас обратили внимания сырихи, так Алеша называл своих школьных почитательниц и воздыхательниц. Они все лето дежурили у его или моего дома, и как только мы отправлялись куда-нибудь на улицу, они дружной и сплоченной толпой следовали за нами. Периодически девчонки подкарауливали меня в моем подъезде, и мне приходилось спасаться бегством, чтобы в прямом, а не переносном смысле этого слова, не получить по морде лица.

Алешины товарищи уважительно раскланивались со мной как с равной по возрасту и положению, и только Хан смотрел косо и зло. Однажды Леха пришел ко мне с ярким фиолетово-черным фингалом под глазом, появление которого объяснил очень невразумительно. Не то чтобы Хан был сильно в меня влюблен, но что-то явно раздражало его в нашей с Лешей близости, и поэтому он вяло и крайне нерегулярно с этим боролся. То Леху где-нибудь подкараулит, то, пройдя мимо меня со стаей себе подобных малоклеточных организмов, отвесит мне какую-нибудь сальность типа: «А как насчет взять в рот и проглотить?»

Лето в чаду и истоме пролетело как кукушка над гнездом всех брошенных и незаслуженно обиженных. Школа стояла на горизонте и грозила оттуда своим увесистым кулаком. И уже в сентябре старик Державин в лице нашей школьной администрации нас заметил и отнюдь не благословил. Маму стали вызывать каждую неделю на ковер, где ее и пытали без устали, пугая разнообразными детьми в подолах, приносимых развратными нимфетками-переростышами. Мама, как партизанка, хранила молчание и покой. И мы с Лешкой были мужественны и непоколебимы.

Постепенно волна неприятия и гнева схлынула, к нам привыкли, нас простили, нас даже полюбили, и мы стали своего рода школьной достопримечательностью.

Все оборвалось неожиданно и печально. Лешин отец был военнослужащим, и в один прекрасный день был «дан приказ ему на запад». Мне, по понятным причинам, ничего не оставалось делать, как остаться в стороне. Откуда-то сверху свалилось это наказание и прибило нас градом к земле жестоко, несправедливо и безысходно.

Я перестала ходить в школу. А Алеша каждый день, засветившись в школе на одном-двух уроках, приходил ко мне домой, чтобы привести меня в чувство и хоть как-то успокоить. Я третьи сутки лежала на своем диване без движения, и Лешка начинал хозяйничать на кухне, готовя мне какую-то немудреную еду и питье. Потом мы ели вместе, вместе плакали и вместе думали, как нам быть.

Однажды бессонной зимней ночью меня осенило. Мысль была проста и незамысловата, как все гениальное. Нам нужен ребенок! Как мы раньше не догадались? Тогда они не посмеют нас разлучить!

На утро радостно и счастливо я поделилась своим изобретением с Алешкой. Он долго и растерянно на меня смотрел, а потом спросил:

— Ты правда этого хочешь?

— Ну конечно! — обрадовалась я.

Несмотря на то, что все вокруг были глубоко уверены, что мы давно, регулярно и откровенно трахаемся друг с другом без зазрения совести и при всяком удобном случае, настоящей, взрослой, всамделишной близости между нами еще не было. Мы подходили очень близко к заветной черте и тут же отступали от нее против собственного испепеляющего желания, но по взаимному, молчаливому согласию.

— Ты правда этого хочешь? — повторил свой вопрос Леха.

— А ты?

— Ты знаешь, — коротко ответил он.

— А в чем же дело? — насторожилась я.

— Мы не можем этого сделать.

— Почему?

— Потому, что я уезжаю.

— Почему не можем? — не унималась я.

— Потому, что я уезжаю в Германию.

— И что?

— Ты не сможешь приехать ко мне.

— Почему?

— Я не знаю, как тебе объяснить… Это невозможно.

— Хорошо, — согласилась я, — я буду ждать тебя здесь. Вернее, мы. Я и наш ребенок.

— Я не могу так поступить с тобой.

— Почему?

— Потому что несу ответственность за тебя. А ты сама не понимаешь, что тебе предстоит, если это произойдет.

— Мне все равно.

— А мне нет.

— Ты меня любишь?

— Ты знаешь.

— Значит, ты должен! Ты обязан сделать это!

— Ты не понимаешь, что говоришь, — сказал Леха, вставая.

— Ты что, испугался?

— Я испугался?

— Если ты сейчас уйдешь, мы больше не увидимся никогда.

Он постоял в нерешительности, потом снова сел рядом со мной на диван и взял меня за руку. Я легла на спину и потянула его за собой. Он лег на меня, и я широко раздвинула ноги. Мы долго томительно и ожесточенно боролись друг с другом, потея, уставая, откидываясь на подушки и снова бросаясь друг на друга с какой-то жадной неистребимой яростью. Я старалась помочь ему, направляя его движения руками, но он отбрасывал мои руки и сам пытался пробиться в узкий и тесный проход, но что-то внутри меня сжималось и не пускало его внутрь, что-то резиновое и пружинистое судорожно натягивалось и сопротивлялось.

Промучившись друг с другом не менее трех часов, мы оба вышли из боя израненными, измученными, еле живыми, но непобежденными. Мы оба остались девственниками.

Через неделю он уехал. Еще через полгода мы с мамой перебрались в Москву. С Алешей мы больше никогда не виделись.

29

— Что тебя не устраивает? — горячилась Юлька утром в понедельник на наших ставших уже привычными кухонно-офисных посиделках. — Ты как клюква в сахаре: сладкая снаружи, кислая внутри. Что ты все копаешься в себе, выискиваешь каких-то тараканов, выуживаешь их на свет божий и любуешься. Ведь все хорошо! Не мужик, а тульский пряник. Большой, сладкий, да еще с картинками! Живи! Радуйся! Пока не отняли.

— Уж лучше бы отняли, — кисло, как и положено клюкве, ответила я.

— Ты просто запрограммирована на отнятие. Тебя хлебом не корми, дай почувствовать себя брошеной. Тебя жизнь хоть чему-нибудь может научить или нет? Чего ты разнюнилась? Плохо тебе, что ли?