Р.А.Ц. - В. Железнов

Мгновенной ослепительной вспышкой просияла упершаяся в полусферу щита раскаленной белизны нить, пронизала его, почти не заметив, и вонзилась в землю под ногами у магов. Около половины километра прошел луч в толщах горных пород, прежде чем иссяк, передав камню энергии примерно на мегатонну в тротиловом эквиваленте. Из узкой скважины в несколько сантиметров тут же метнулся в обратном направлении столб разогретой до миллиона градусов плазмы, а спустя микросекунду в земле пробудился исполинский зверь, заворочался бешено, стряхивая и расталкивая податливый камень, и конусом белоснежного огня устремился ввысь, прихватив с собой и надоедливых живучих микробов в разноцветных одеяниях.

Да, исполняющий обязанности главы клана Ручной Совы могучий маг Эссиль стал первым в истории эльфом, вышедшим в космос, пусть даже и в такой форме. Впрочем, остальные главы кланов отстали от него на пренебрежимо малый промежуток времени.

45

Голоса манили, голоса звали и о чем-то просили, тоскливо жалуясь на судьбу. Неизбывное страдание сквозило в каждой ноте этого невидимого хора, страдание, рядом с которым собственная боль представлялась чем-то совсем незначительным. И это помогало терпеть. В этой бездонной, беспредельной тьме, не знавшей со времен Большого Взрыва и одного кванта света, существовало только два якоря, помогавших не раствориться окончательно в прохладной пропасти безвременья — боль и голоса. Он пытался прислушиваться к ним, однако быстро бросил это занятие, потому что с каждым мигом их тоскливая песня становилась все понятнее, все ближе, но одновременно начинало расплываться собственное естество. Он откуда-то знал, что этого допускать нельзя. Глубоко внутри горело два знакомых огонька, и он всеми силами скрывал их существование от голодной тьмы. Огоньки были похожи на двойную звезду, они кружились вокруг общего центра, порой сливались и взаимоперетекали, меж ними возникали тоненькие перемычки и толстые жгуты режущего сияния. Он укрывал их, стараясь, чтобы ни один лучик не вырвался вовне, известив тем самым кого-то неназываемо-ужасного о начале короткого пира.

Сколько он пробыл здесь? Бог весть, может эоны, а может и наносекунды, само понятие времени было здесь бессмысленно, поскольку абсолютно ничего не происходило. Один огонек казался хорошо знакомым, второй же вызывал чувство смутного восторга, словно бы он когда-то мог летать, парить над пиками крыши мира. Он осторожно прикоснулся к знакомому огоньку — и тот коротко дыхнул жаром домны, а затем мгновенно объял всю его суть, взревев треском огромного костра, клубом бело-рыжего пламени. Тьма чуть потеснилась, принюхиваясь к нежданному гостю, потом вдруг уплотнилась вокруг, сжала тугими удавьими кольцами так, что перехватило дух, и начала сдавливать ледяные объятия.

Он не поддавался, подперев вольфрамовые щиты отрицания алмазными копьями непреклонности. Опять он знал, что может пропустить тьму сквозь себя, это ничем ему не повредит — но вот второй огонек, застывший внутри в ожидании исхода схватки, будет навсегда потерян. Он не знал, что это, но чувствовал, что огонек важен для него настолько, что лучше рассыпаться в звенящие каленые брызги, чем позволить тьме унести его. Тьма давила тысячетонным прессом. Давила неистово и упорно, зная, что в этом ее царстве результат заранее предопределен, и скорый конец сопротивления неизбежен.

Неизбежен? Предопределен? Пламя обернулось короной неистовой звезды — самая суть его восставала против этих понятий. В его внутреннем пространстве им не было места! Он ненавидел их, эти оправдания слабости, эти начала заранее обреченных дел. Ненавидел? Да!

Ненависть! Обретя опору, прошитое черными нитями пламя взвилось еще выше, разрывая стальные объятия. Тьма несколько отступила, опешив, и ярящийся огонь высветил очертания исполинского колеса, надетого на его плечи тяжким подобием рабских колодок. Колесо медленно вращалось и влекло его за собой, прокладывая путь среди таких же смутных громадин. Каким-то образом колесо одновременно являлось прозрачной соленой бусиной, застывшей слезой вечности, нанизанной на нить провидения в ряду тысяч и миллионов одинаковых товарок. Ожерелье…

Вот это было абсолютно невозможно терпеть! Куда там боли! Он рванулся всей силой, и даже немного сверх того, забился бешено в незримых оковах, раскачивая, разбалтывая ненавистное колесо, его опалило дыханием льда, обсидианово-острые грани врезались, выводя боль на неведомый раньше уровень, какие-то твари вгрызлись в самое нутро, выедая нервы заживо — но все это не имело никакого значения. Так не должно было быть, он просто не мог быть рабом колеса, и выбор здесь отсутствовал по определению. Исчезла, сгорела, развеялась в титаническом усилии вся окружающая вселенная, он сам без остатка стал этим рвущим основы бытия усилием — и в какой-то момент ощутил легчайший, почти неслышимый треск. Откуда только силы взялись! Рывок следовал за рывком без остановок, он бился и рвался, раскачивал и тянул, и чуствовал, как сгорает в этой битве, как собственный огонь меняет его до неузнаваемости, совершая над каждой частичкой естества великое таинство преображения. Сорвался с обожженных губ трудный, вывернутый наизнанку хрип:

— Л-ламил-лугна!

А потом он почувствовал, что пора, и легонько повел плечами, отчего колесо оглушающе треснуло напополам и с обреченным звоном рассыпалось хлопьями сухого серого пепла. Голос вроде человеческого сдержанно колыхнул пространство инфразвуковым басом:

— Свершилось.

И все исчезло. Сгинуло без следа видение Ожерелья, и он вновь повис в неопределенной тьме. Только пляшущее пламя, которым он теперь являлся, перевитое просверками черноты, застыло в неустойчивом равновесии. Ничего еще не было решено. Но он знал, что первый, самый трудный шаг сделан, и наградой стало знание следующего. Жутко изогнулся огонь кривой улыбкой, складываясь в объемный Знак Разрушения — и тьма в ужасе попятилась, вспомнив вдруг, что и она конечна.

Он научился ломать — теперь следовало научиться строить. Но как? Впрочем, особого выбора не имелось, единственным, что существовало здесь, был второй огонек. Он приблизился к нему, странным образом глядя внутрь самого себя, и так же осторожно прикоснулся к нему. Взметнулось сияние, и с неодолимой силой вобрало его вовнутрь… Он падал в искрящемся молочном тумане, края которого завивались в бесконечный тоннель, а вокруг него плясали и кривлялись разрывающие душу видения. Сначала он просто глядел на них, не понимая, почему так больно и душно, но вскоре начала просыпаться память.

Память… Величайшее зло, от которого некуда деться, и величайшая награда, которая всегда пребудет с тобой — только выбери, что совершить. Кружился потревоженной илистой мутью поток многоразличных понятий, укладываясь обратно в закрома памяти, и он постепенно начал улавливать смысл в паясничающих картинках тумана.

Вот она обнимает какого-то вонючего бородатого недомерка, увешанного гранатометами, а тот с гоготом лапает ее. Вот волосатая мужская задница скрывает ее почти полностью, лишь ритмично двигается туда и сюда тяжелый хвост волос цвета расплавленного золота. Вот она переходит улицу — и черный джип без номеров даже не притормаживает на 'зебре', отбрасывая изломанное тело за поребрик, лишь изящные лодочки остаются стоять на асфальте. Вот струйка крови стекает из уголка разбитых губ, а высокий остроухий гуманоид презрительно плюет на прекрасное лицо, небрежно помахивая узорчатым стеком.

От этой картинки внутри что-то лопается, с торжествующим рыком Чудовище выбирается из норы, и половодье долго копившейся ярости без остатка затапливает сознание. Но что-то зудит комариным звоном на самом краю. Нельзя! Нельзя. Не время. — успокаивающе ласкается мягкой лапкой чья-то мысль. Нехотя отступают багрянец и ржа, ртуть, кармин и киноварь стекают с сахарных клыков, и только черная чешуя остается вечным напоминанием о взгляде в Бездну.

Здесь — нельзя. Значит, ему нужно туда, где можно… любить? Любовь… Теперь он знает — она существует. Она может растить и строить, она может соединять и творить, она может — все. Исподволь, незаметно, исчез туманный тоннель, утих ревущий ветер, и на этот раз в небытии не осталось ничего.

То есть вообще ничего. Пропали оба огонька, сделавшись опорами мятущейся души, ушла за пределы угла зрения пламенная корона, и в пустоте осталась только его суть. Что теперь? Сколько-то бесконечного безвременья он провисел просто так, ничего не делая. Вероятный финал ему категорически не нравился, проводить эон за эоном здесь, подобно Отцу до начала Творения, претило, хоть на корге катайся. Что? Он попытался двинуться в произвольно выбранную сторону, но здесь не было никаких точек отсчета, тьма была абсолютно изотропной, собственно, неясным осталось даже то, двигается он вообще или нет.