Секретный дьяк или Язык для потерпевших кораблекрушение - Геннадий Прашкевич

Там и разбили лагерь.

Березовые деревья оказались столь велики, что бусу, по апонскому образцу, целиком построили из березы. Кто строгал дерево, кто пилил доски, сушил пеньку — работа двигалась споро. Правда, буса, спущенная, наконец, на воду, села так низко, будто наполнили ее тяжелым грузом. Иван удивился:

— Я сейчас взойду и буса затонет подо мной.

— Совсем мокрое дерево, — мрачно подтвердил рыжий Похабин. При всей своей невыносимой храбрости Похабин боялся моря. — Захлестнет бусу первой волной. — И подвел итог: — Буса не рыба, чтобы сидеть так низко!

Дьяк-фантаст тоже удивился:

— Будет ли такая поворачиваться? Будет ли такая слушаться паруса и руля?

— Конечно, не будет, — мрачно подтвердил Похабин. И обернулся к Ивану: — Как плыть, барин, на столь низком судне? Это ж рыба начнет прыгать прямо в алаж, морские звери начнут греться на палубу!

— Безопасно только такое судно, которое стоит у причала и определено на слом, — смиренно, но несколько противоречиво успокоил Похабина брат Игнатий, по якуцкому договору с Крестининым догнавший отряд на Камчатке и самолично командовавший постройкой бусы. Он-то знал, что буса будет надежной. Даже приняв большой груз и восемнадцать человек казаков, она ни на вершок больше не села в воде, и на ходу оказалась устойчивой и послушной.

Зато не повезло с погодой.

От камчатского мыса Лопатка до первого курильского острова Шумчю рукой подать, однако главный кормщик монах брат Игнатий не сумел правильно рассчитать время: вышли в самый отлив, и чудовищная толчея сулоев сразу увлекла бусу в туман к зюйд-весту, как в сырой погреб, в нескончаемую череду белых, как молоко, волглых туманов.

«Неужто в море всегда так?… — растерянно спрашивал рыжий Похабин, почти невидимый в тумане, а стоял ведь рядом с Иваном. — Неужто в море всегда темно и сыро, как в погребе? Неужто никогда не кончится плохая погода?»

«Молчи, — укорил брат Игнатий. — Святые отцы запрещают жаловаться на плохую погоду. Человеку свойственно согрешать, но не должно ему унывать и приходить в чрезмерное от того расстройство. Молчи, Похабин, не должен Господь знать, что ты на борту — утопит».

Строго укорил. Казаки прислушивались со страхом.

«Читай „Отче“, — довершил монах. — Все время читай „Отче“. Сия молитва дана людям самим Христом».

«Брат Игнатий, — позвал из мглы кто-то испуганным голосом. — А я?… Кругом грешен… Как быть?»

«А лошадей крал?» — строго спросил монах.

«Лошадей не приходилось».

«Вот видишь, не во всем грешен, — успокоил брат Игнатий отчаявшегося. — Плавать это как сидеть на пороховой бочке. Привыкай».

«Куда идем-то?»

Голос спрашивающего еще не смолк, а из тумана выявился пугающий черностью своей силуэт, это господин Чепесюк молча привстал в кресле, напомнил о своем присутствии. Каждого сразу будто водой захлестнуло. Решили: не посмеет море принять такого чугунного господина, не посмеет поднять волну на тайного посланника самого Усатого. …Куда идем?…

Иван замечал, что монах брат Игнатий о многом, кажется, догадывается, многое видит насквозь. Не раз казалось Ивану, что брат Игнатий знает что-то и свое, тайное, не зря оказался столь сведущ в морском деле. На камчатском мысе Лопатка, у костра, разведенного рыжим Похабиным, как-то остановился за спиной Ивана. Иван, бросивший пить в Якуцке и жестоко навязавший то же казакам, сидел у костра уверенно. Плечи развернулись, глаза ясные. Никто не узнал бы в обветренном крепком человеке бледного санкт-петербурхского секретного дьяка — тихого, сильно пьющего. Одной рукой Иван разглаживал маппу, развернутую на коленях, другой прикрывал глаза от бьющего кострового света. Неизвестно, что увидел на маппе Ивана брат Игнатий, но нагнулся, задышал густо, не по-монашески:

— Чего это?

— А маппа, — просто ответил Иван.

— Как маппа? — не сразу дошло до монаха. — А что за край изображен на такой маппе?

— Много хочешь знать, монах, — неодобрительно покосился Иван.

Брат Игнатий как бы согласился с таким мнением, но ничуть от того не остыл:

— Где взята такая маппа?

— Сам вычертил, — не без гордости ответил Иван.

— Ну? Сам? — не поверил брат Игнатий. — Да неужто ходил в Апонию?

Ивана как обожгло. Схватился рукой за рясу, привлек к себе монаха, невольно почувствовав его силу, дохнул в лицо:

— Откуда знаешь?

— Об чем?

— Об Апонии.

Монах усмехнулся, освобождаясь:

— А где живем, сам подумай? На Камчатке! Здесь самый последний казак слышал об Апонии.

— А с чего взял, что на маппе Апония изображена?

— Так острова же… — смиренно заметил брат Игнатий, отводя в сторону черные, как уголь, глаза. — Я ж вижу, что одни острова изображены на твоей маппе. А Апония, говорят, остров. И лежит за многими островами… — Все же не вытерпел, повторил вопрос: — Неужто, правда, бывал в тех краях?

Иван покачал головой.

— Тогда как мог начертить такое? — не отставал брат Игнатий. — Разве можно придумать то, чего никогда не видел?

Мрачный огонь в черных глазах монаха Ивану не понравился.

— Опомнись! — оборвал монаха. — Я человек государственный, секретный. Тебе, монах, не дозволено пытать меня. И вообще… Может, сам плавал?

— Плавал.

— Где?

— Да в разных местах… — неохотно объяснил брат Игнатий. — На Камчатке… И в море Пенжинском… Церковное добро переправлял на бусе. Умею работать с веслами, ставил паруса, держал руль, знаю компас и румбы… — И не вытерпел, не вытерпел, снова повторил вопрос: — Неужто мы теперь пойдем в сторону Апонии?

— Молчи, дурак! — Иван быстро огляделся, но никто не прислушивался к их разговору.

— Молчу! Молчу! — Брат Игнатий страшно оскалился, как в большой ненависти, даже глаза заледенели, но тут же оттаял, будто согретый изнутри радостью: — Совсем молчу.

— Зачем оказался на Камчатке?

Брат Игнатий загадочно сощурился:

— Даже растения путешествуют. Размножением. Здесь, смотришь, пророс малый корешок, а там отнесло ветром какое зерно в сторону, а там пробились сквозь песок еще какие ростки. Так одно дерево и отдаляется от другого, разрастается, распространяется густой лес, только не рассуждает о том. А живой человек, он способен и к путешествию и к рассуждению. Это угодно Господу. Он позволил человеку ходить далеко и возвращаться обратно, чтобы всем остальным можно было рассказать об увиденном. Известно, что много святых людей внесло свою лепту в дело постижения далеких краев.

— И ты внести хочешь?

Монах переборол себя. Сказал со смирением:

— Как Он позволит.

До знака, поданного братом Игнатием, почти три часа несло бусу вдоль долгого берега. Неужели пронесет мимо? — гадали казаки. Неужели отбросит в море, а то разобьет на камнях? Не отходили от бортов. Вот вроде живы, а куда занесло? Выше всех торчала на носу бусы голова монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки. Вместо того, чтобы повесить Тюньку, Иван, с согласия господина Чепесюка, забрал Тюньку в море. Монстр работал, как вол, радовался жизни, сильно дивился миру. Лет десять, считай, безвыездно провел в Якуцке. От того радовался и дивился еще сильнее.

Туман.

На зюйд и на вест под туманом лежала одна вода, ничего кроме воды, и на ост тоже одна вода. Неизвестно, как обстояло дело к северу, но и там, наверное, плескалась вода. Везде одно большое волнующееся пространство. Уже думали, что так и будет до самой смерти — только туман и вода. И вдруг — остров.

А на островом гора заснеженная.

А над вершиной горы белое тоненькое кольцо тумана.

Когда бусу поднесло ближе к берегу, белое кольцо вокруг заснеженной вершины обернулось еще одним. Ну, а совсем вблизи повисли над вершиной, похожей на перевернутую воронку, одно в одном, уже три белых кольца. Одно вложено в другое, как разной величины баранки. Брат Игнатий кротко перекрестился:

— Даст Бог, к добру.

А длинный Тюнька отчаянно крикнул с носа:

— Дикующие!..

Сквозь чистый бурей промытый воздух явственно увидели — на верхней террасе, наклонной, а потому открытой к морю, по темной траве перед легкими летними балаганами, дергаясь и шумя, взволнованно двигались две возбужденных толпы. Дикующие высоко подпрыгивали, воинственно шли друг на друга. В руках — луки, сабельки, может, ножи, того и гляди, перебьют друг друга, каждый в большом нетерпении перебирал коротенькими ногами. Правда, криков почти не слышали — накат, буруны, да скоро и течение вынесло бусу, низко сидящую в воде, за высокий мыс. Как специально скрыло бусу от глаз дикующих.

— Война у них? — удивился Иван.

Похабин кивнул согласно:

— Война.

Казаки помолчали, переглядываясь, только монах брат Игнатий смиренно возразил: