Даниэль Штайн, переводчик - Людмила Улицкая

Дорогой Василий Петрович!

Докладную записку я тебе составил как положено, но от себя добавлю, что обстановка в городе такая, что нет ни времени, ни людей, чтобы возиться с полоумными старухами. Антисоветские и националистические настроения очень сильные, меня гораздо больше занимает молодёжь. Сейчас готовим два больших самиздатских дела. Вычистить это старушечье гнездо — один день работы, но смысла никакого здесь не вижу. Ну, поднимут корреспонденты крик, и что мы выиграем? Хотя как скажете. Зависим от центра. По старой дружбе прошу, не загружайте нас религиозниками, и так дел по горло. Передай привет от меня Зинаиде и Олечке. Вспоминаю, как хорошо нам жилось в Дрездене!

2. Январь, 1978 г., Вильнюс

…дерзость этой просьбы. Может быть, дерзновение? Когда я пришла в клинику 13 февраля, L. был цвета старой бумаги и весь словно налит водой. Невозможно себе представить — даже губы, всегда такие собранные и твёрдые, расслабились и стали пухлыми, как у ребёнка. Руки отёкшие, он их едва поднимает. Видно, что каждое движение даётся с усилием. Я ушла с таким чувством, что он может умереть в любую минуту. Ночью, когда все сестры легли, и настала та особая ночная тишина, которая так помогает молитве, я встала и горячо молилась. И мне явилась эта мысль, что я могу уйти вместо него. Утром я подошла к настоятельнице. Она ко мне очень расположена. Я сказала ей, что чувствую зов уйти вместо L. И она меня благословила.

Я сразу же пошла в храм Непорочного Зачатия на Зверинце и снова стала молиться. И настала та золотая минута, когда я поняла, что меня слушают. И я взмолилась — возьми меня вместо него. Я не уходила из храма до позднего вечера — все стояла в молитвенном оцепенении. Поздней ночью вернулась к сёстрам.

На другое утро настоятельница шепнула мне: «L. сегодня ночью экстренно оперировали. Удалили почку. Он при смерти». И улыбнулась, как мне показалось, с усмешкой.

Представьте, все уже были готовы к его смерти, а он пошёл на поправку. Выздоровление L. шло необыкновенно быстро. Через три недели он вышел из клиники, епископ не разрешил ему ехать в Каунас, поселил у себя. На Пасху он служил. Всю службу я плакала счастливыми слезами — жертва моя принята, и я стала готовиться.

Сразу же после Пасхи я начала слабеть. Я похудела килограммов на десять. Прискорбно, что моё радостное и приподнятое состояние сменились такой слабостью, физической и духовной, что описать это не берусь. На прошлой неделе я дважды падала в обморок. Сестры со мной очень ласковы и заботливы. Жизнь наша очень сложна именно своими внутренними отношениями, далеко не все лежит на поверхности. Но я всегда знала, что это та цена, которую мы платим за близость к Источнику.

L. уже в Каунасе, и я его не вижу. И это огорчает, потому что его участие было бы для меня так драгоценно. Прошу Ваших молитв, дорогая сестра. Да благословит вас Господь.

3. Май, 1978 г., Вильнюс

…неописуемый страх. Я с трудом засыпала, и просыпалась через пять минут от приступа страха. Я всё время мысленно возвращалась к той минуте, когда в состоянии экзальтации, несовместимой с трезвенным духом, я просила об этой замене. Я была тогда в таком очищенном состоянии, что в тот момент уход был бы благодатен. Теперь же я находилась на самом дне, и тяжесть меня раздавливала. Кошмарное, неописуемое состояние, и предсмертный ужас — животный, пронизывающий насквозь — вызывал тошноту, и я, хотя ничего не ела, постоянно извергала из себя пенную кислоту ужасного вкуса. Это был вкус страха. Потом произошла ещё одна, совершенно ужасающая вещь — из меня, вопреки законам природы, начали вываливаться полные унитазы экскрементов. Ничего гаже нельзя себе представить — в этот момент я ощутила, что все моё тело просто выходит из меня в таком смердящем виде, что ещё через несколько дней вся я, без остатка, уйду в канализационную трубу. Просто последнюю кучу смыть будет некому. И тогда я взмолилась: не этого я хотела! Жертвуя собой, я ждала награды. Красоты. Справедливости, в конце концов. Но получила другое! Да откуда я взяла, что жертва может испытывать радость от самоотдачи. Тошнотворный страх, ни малейшей благодати. И стоя над унитазом, полным до краёв дерьмом, я взмолилась. Нет, не перед образом Девы, не перед Распятием — перед кучей смрада я взмолилась: сделай так, чтобы мне сейчас не умереть. Пусть произойдёт самое ужасное, пусть даже меня выгонят из монастыря, только не дай мне сейчас умереть…

Через неделю я уже могла ходить. Через три месяца меня выгнали. Настоятельница вела себя так, как будто я её обманула. Она не выгнала даже сестру Иоанну, хотя она воровка, неисправимая воровка. Сестры обходили меня, как зачумлённую, — после того, как все за мной ухаживали и высказывали столько сочувствия.

Впервые за двадцать лет Пасха моя — не Воскресения, а умирания. Нет радости. Как Лазарь, пребываю в смертных пеленах, хотя жизнь мне оставлена. Одиночество моё полное, почти без изъяна. Вот только Ваши письма, сестра — можно ли мне Вас так называть? — меня поддерживают, да один мой старый сослуживец по библиотеке, который ходил на наши чтения. Он по-прежнему бывает у меня, выводит иногда на улицу.

Мне так грустно, что вы не сможете приехать летом, как собирались. Мы могли бы поехать на Куршскую косу. Моя тётушка по-прежнему живёт там, и в домике её найдутся для нас кельи. Прошу Ваших молитв.

4. 1978 г., Вильнюс

Милая Валентина Фердинандовна! Дорогая сестра! Так случилось, что Вы остались единственным человеком, с кем я могу говорить о самом для меня важном. Я отдаю себе отчёт в том, что признание такого рода может причинить большое неудобство тому, кому оно делается. Но, зная Ваши огромные духовные возможности, умоляю Вас меня выслушать. Письменная форма здесь — самая удобная, потому что есть вещи, о которых говорить ещё труднее, чем писать. Но ВЫ — не можете не понять меня. Именно потому, что имеете этот редкий и неописуемый опыт, о котором Вы мне рассказывали во время нашей прошлой встречи. Опыт непосредственного общения — опыт слышания и видения вещей невидимых. Мне ведь тоже с самой ранней юности, едва ли не с детства, открылось существование духовного мира, и это открытие отдалило меня от сверстниц.

Я говорила Вам, что отца я потеряла очень рано, я его не помню, мама умерла, когда мне было девять лет, воспитывала меня тётя, женщина хорошая, но очень сухая. Она была бездетна, немолода — первый раз вышла замуж около сорока, и её замужество принесло мне много огорчений. Муж её был с какой-то восточной примесью, хотя по фамилии русский, внешность его была совершенно татарская. И жестокость татарская. Тётка его обожала, привязана была к нему как кошка, и навсегда у меня осталось отвращение к физической жизни: жили в одной комнате, и их ночная возня вызывала у меня приступы настоящей тошноты. Я молила Божью Матерь, чтобы она заслонила меня от этого, и тогда я начала слышать музыку. Это было ангельское пение, и оно меня укутывало, как в плащ, я утихала и засыпала, сон мой все под музыку и продолжался. Четыре года длился брак моей тёти, это было плотское беснование, и их бесстыдство оставалось моим испытанием, хотя музыка и заслоняла от меня многое. Потом этого ужасного Геннадия перевели в другое место — он был военный — и он навсегда исчез. Тётя сначала пыталась его разыскать, но, видно, он так распорядился, чтобы нового адреса тёте не давали. Брак их оформлен не был. Я, признаться, думаю, что у него была официальная жена, которая отказалась с ним переезжать в Вильно, а в какое-то другое место поехала. Да это и неважно. Тётка стала совершенно безумной. Она постоянно лежала в психиатрических лечебницах, и большим облегчением было для меня уехать в Питер на учёбу. Каюсь, я редко её навещала. Но она так злобно меня встречала каждый раз, что непонятно было, следует ли мне к ней приходить. Я помню из тех трудных лет, что защитой всегда была мне Дева и её ангельская музыка. Сколько раз я сокрушалась, что Бог не дал мне такого дара, чтобы запоминать эту музыку и потом воспроизводить. С тех пор я совершенно уверена, что великие композиторы, как Бах и Гендель, лишь записывали звуки, пробивавшиеся к ним с небес по Божьей милости.